Творчество Гоголя в контексте традиции пророчества в русской литературе

Русская литература с самых своих истоков заявила о себе как о литературе нравственной, духовной, учительной. Памятники древнерусской литературы заложили традицию: писатель, поэт – это посредник между Богом и человеком, вестник божественных истин, проводник, указывающий путь к спасению, пророк, возвещающий о будущем. Категория времени – такая важная для древнерусской литературы – всегда связывала воедино прошлое, настоящее и будущее. История каждого отдельного человека (князя, его дружинника, святого) и история каждой страны вписывались в мировую историю. Именно на писателе лежала ответственность увековечить, сохранить для потомков знания и уроки своего времени предупредить о возможных последствиях. По словам философа В.Соловьева, «в первобытные времена человечества поэты были пророками и жрецами, религиозная идея владела поэзией, искусство служило богам. Потом, с усложнением жизни, когда явилась цивилизация, основанная на разделении труда, искусство, как и другие человеческие делания, обособилось и отделилось от религии…» [1, 32]. Книга в Киевской Руси была атрибутом священным, сакральным, недоступным многим. Магия слова писанного завораживала древнерусского человека. И именно на Руси зарождается уникальное явление: безоговорочная вера читателя книге, писателю. Это доверие писатель должен был заслужить готовностью к жертве, самопожертвованию (вспомним протопопа Аввакума, Н.Новикова, А.Радищева, декабристов, русских писателей советской эпохи – репрессированных и неизвестно где погибших). В Западной Европе ситуация была совсем другая: властители умов Вольтер, Дидро в личной жизни не придерживались тех высоких идеалов, о которых они возвещали. Создавая системы воспитания, они, например, своих детей подкидывали в детские дома. Русский же писатель свою задачу осознавал не как совершенствование разума, а как служение пророческое, призыв к совершенствованию души, духа. Русская литература осознавалась (воспользуемся гоголевским образом) «незримой ступенью» к Христу. Пророк – человек, слышащий глас Божий, избранник, возвещающий людям Небесную истину. В открытии этой истины нуждаются люди либо никогда ее не знавшие, либо отвергнувшие и забывшие ее. Поэтому пророку необходимо сначала «раскрыть людям их неправду… а это есть обличение, это всегда болезненно для обличаемых» [2, 197]. Пророк воздействует на совесть, «глаголом жжет сердца людей», поэтому он всегда одинок, изгоняем. Вспомним у Лермонтова: Провозглашать я стал любви И правды чистые ученья: В меня все ближние мои Бросали бешено каменья. Гоголь продолжает и развивает традицию пророческого служения творца. С раннего детства он задумывался о своем предназначении. В его письмах часто звучали мессианские мотивы: «В те годы, когда я стал задумываться о моем будущем… мысль о писателе никогда не всходила мне на ум, хотя мне всегда казалось, что я сделаюсь человеком известным, что меня ожидает просторный круг действий, и что я сделаю даже что-то для общего добра» [3, 64]; «Много труда и пути, и душевного воспитания еще впереди. Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя, и только тогда я приду в силы начать подвиги и великое поприще, и тогда только разрешится загадка моего существования…» [3, 381]; «Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе… душа и прочное дело жизни» [3, 428]. Существование в Гоголе двух существ, двух начал замечали многие: он – сумасшедший и мученик, плут и святой, язычник и христианин. С.Т. Аксаков, который писал в 1847 году при жизни его: «Я Вижу в Гоголе добычу сатанинской гордости», – пишет через пять лет после смерти его: «Я признаю Гоголя святым, это – истинный мученик христианства». Думаю, именно этот внутренний конфликт между осознанием своего высокого предназначения и невозможностью мгновенно изменить читателя и порождал постоянные метания Гоголя: «уйду в монастырь – нет, поеду за границу – буду сочинять – надо ехать к Гробу Господнему…» и т.д. В книге «Русская идея» Н.Бердяев пишет: «Русская литература ХІХ века носила учительский характер, писатели хотели быть учителями жизни, призывали к улучшению жизни» [4, 79]. Гоголь, учась у Отцов Церкви, много проповедует и пророчествует со страниц своих произведений. Мистические повести «Страшная месть», «Портрет», «Шинель» пронизаны ощущением мирового зла, пророческого обличения, они раздевают душу человека, напоминают о Судном дне. Как «певца зла», «наименее человечного в самой человечной из литератур» Гоголя трактуют Д.Мережковский, Н.Бердяев, М.Дунаев. Для В.Розанова Гоголь – лжепророк, который затмил истинного пророка – Пушкина, и послужил причиной русской революции. Слово Гоголя – хохла, малоросса (как его называли Белинский, Жуковский) – имело странное влияние на русскую общественность. Гоголю верили. Ему внимали как посланнику, боговидцу, прислушивались к его идее избранности России, которая понесет свет братства миру (знаменитый отрывок «Птица-тройка»). Путем перерождения – нравственного, духовного – должны развиваться люди, как герои его недописанных «Мертвых душ»: ад – чистилище – рай. По мысли Н.Бердяева, «с Гоголя начинается религиозно-нравственный характер русской литературы, ее мессианства. В этом большое значение Гоголя, помимо его значения как художника» [4, 81]. В. Зиньковский в своей статье «Н.В. Гоголь в его религиозных исканиях» считает, что рассматривать литературное наследие писателя вне связи с его идейными поисками нельзя, ибо именно идейные искания Гоголя привели его к тому духовному излому, такому заметному и русской литературе ХІХ ст. (в частности у Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского и др.). Исследователю важно вместить творчество Гоголя в общий духовно-религиозный контекст: «Гоголю принадлежит заслуга как раз в том, что в его произведениях [петербургского периода] резче, более выразительно выдвигалась идея беспочвенности эстетического гуманизма. Этим самым расчищалась идейная перспектива для более глубокого понимания эстетической жизни и эстетического творчества, а с другой стороны, более выразительно выдвигалась проблема того, как связать и внутренне соединить эстетические и моральные запросы, а именно проблема их обоснования и единства через религиозную сферу» [5, 415]. В основе религиозно-романтической мечты Гоголя лежит мысль о перевоплощении человеческой души, что собственно и пытался раскрыть писатель в незавершенной поэме «Мертвые души». По мысли В. Зиньковского, герои поэмы смогли бы преодолеть любые страсти при помощи «того вдохновения, что создается через приобщение к красоте, «праведному ведению» хозяйства» [5, 415]. В.Воропаев замечает, что «уже с начала 1840-х годов в письмах Гоголя начинает прорываться недовольство своим художественным творчеством и недостаточной силой его воздействия на общество…» [6, 268]. «Выбранные места…» – самое сокровенное произведение Гоголя, с которым он связывал много надежд. Наверное, он очень удивился, что книгу не поняли, не приняли. Для писателя это было произведение, в котором отразились его духовное совершенствование, его понимание современного мира, осуждение пороков и предложение выхода – социальная утопия. Это своеобразное духовное завещание, исповедь. Гоголь уже предчувствует смерть, и ему важно состояться как проповеднику и пророку. Н. Крутикова «Выбранные места из переписки с друзьями» называет по содержанию – утопией, по стилю – соединением исповеди с проповедью, по форме – произведением в письмах [7, 41]. Исследовательница считает, что миновало время негативной оценки «Выбранных мест» и сейчас нужно анализировать книгу в ключе страстной жажды Гоголя к духовному обновлению человека и совершенствованию общества. «Произведение может быть прочитано в конкретно-историческом аспекте, понятым в атмосфере той эпохи, в которую он был создан, или же в тех условиях временной «эпохальной» дистанции, в частности, в свете современных общественных, этических и эстетических запросов» [7, 41]. Главная идея книги, по мнению Н.Крутиковой, – призыв Гоголя к человеку возродить свою душу согласно с завещаниями Христа и спасти Россию и человечество вообще. По словам исследовательницы, «Выбранные места» – это своеобразная утопия, т.к., ища пути к гармонии человеческой жизни и к созданию идеального государства, Гоголь отбрасывает действенность политических и экономических реформ. «Гоголь обращается к совести людей из частных прослоек и всего государственного аппарата, надеется на мудрость и человеколюбие идеального монарха и таких же губернаторов, мечтает о возобновлении прошлых «патриархальных» связей между землевладельцами и крестьянами» [7, 42]. Утопичность книги заключается и в том преувеличенном значении, которое Гоголь предоставляет своему слову. Писатель считает, что, указав людям и государству на их негативы, существующее состояние в обществе превратится в лучшее, даже идеально-прекрасное. Н.Крутикова вполне справедливо не соглашается с теми критиками, которые считают «Выбранные места» свидетельством творческого кризиса художника, и относит это произведение к одному из последних сокровищ гоголевского художественного слова. Главный герой «Выбранных мест…» – поэт, двигатель народного сознания. Поэт соединяет вечные вопросы с сиюминутными, подсказывает, как России избежать гибели. «Да и как могло быть иначе, – восклицает Гоголь, – если духовное благородство есть уже свойственность почти всех наших писателей?» Это попытка и определить свой собственный путь, и вписать себя в традицию. Писатель исследует поэзию прошлых десятилетий – Державина, Языкова, Пушкина – и отмечает в ней «соединение с каким-то невольным пророчеством о России» [8, 239]. По мысли Гоголя, увлечение молодежи славянскими началами и их пророчество о будущем России – не только дань моде. Это прикосновение Божьей руки на всем, что происходит в государстве. «Оттого и звуки становятся библейскими у наших поэтов», – делает вывод писатель. Поэзия призвана бороться не за временную свободу, права и привилегии, а за душу человека. Интересный взгляд на творчество позднего Гоголя представлен в статье В. Кузнецова и Л. Нерушевой «Архетипы «русскости» в судьбе Николая Гоголя». Объектом пристального внимания авторов являются «Выбранные места», также называемые гоголевской утопией, однако утопией религиозной. Исследователи определяют два уровня творческой конструкции книги: «к первому относится система представлений о статусе и назначении писателя вообще, о мессианстве самого Гоголя и об особенной роли «Мертвых душ» в жизни России, ко второму – то, что Флоровский назвал утопией священного царства» [9, 50]. «Выбранные места» начинается с упоминания о смерти (с «Завещания»), а заканчивается главой «Светлое воскресенье». Уже в самой композиции «Переписки…» мы наблюдаем направление мыслей писателя: из бездны мрака, невежества, порока – к любви, духовному совершенствованию, «воскресению». Настоящее развитие России ужасает Гоголя: «Соотечественники! страшно!.. замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия и тех духовных высших творений Бога, перед которыми пыль все величие Его творений, здесь нами зримых и нас изумляющих» [8, 340]. Именно для предотвращения этих «страхов и ужасов» и предпринимает Гоголь издание своей «Переписки…». Писатель считает, что имеет право учительствовать, т.к. его молитвы угодны Богу и часто бывают услышаны (о чем знают его близкие друзья). Читатель должен быть послушен и внимать «проповеди» Гоголя, как ученик: «Друг мой! считай себя не иначе, как школьником и учеником. Не думай, чтобы ты уже был стар для того, чтобы учиться…» [8, 253]. Гоголь дает советы монарху, дворянству, помещикам, духовенству, крестьянству. Значение всех этих прослоек общества сакрализируется и выводится из той роли, которую каждая прослойка должна выполнять в идеальном государстве, идея создания которого и составляет основное содержание книги. Поиски нужно вести не снаружи, а в глубине себя, тогда наступит жизнь духовная, Христова. Предложение Гоголя к читателям присылать ему информацию о разных сторонах российской действительности имеет глубокий творческий смысл: авторство произведения может стать соборным. «Для чего это было нужно Гоголю? Писатель считал, что соборное изучение России и соборное написание романа перейдет в процесс соборного улучшения людьми самих себя и общественной жизни» [9, 50]. Но при всем этому Гоголь отводил для себя роль дирижера «общего дела», что выплывало из его уверенности о своем высоком назначении, мессианстве. «Так открывается новый путь уподобления Христу – психологические «штудии» и отображение их результатов в художественном творчестве. Здесь же и один из источников пророческого комплекса Гоголя: настоящий «духовидець» – избранник Божий. Книга, написанная таким избранником, получает статус сакрального текста. Поэтому сакральным и провиденциальным мыслится Гоголю второй том «Мертвых душ» [9, 51]. В.Зиньковский обстоятельно раскрывает вопрос о гоголевской эстетической утопии, распад которой имел такое огромное влияние на духовную драму писателя. Мечты о возвращении Церкви надлежащего места в системе культуры, которое она занимала в раннем христианстве и понимание неосуществимости этих моральных замыслов через художественное творчество, ограничивали внутреннюю свободу художника. Ощущение всеобщности христианского учения и его ценности для всех форм жизнь делало Гоголя одиноким и отделенным от современности. Поэтому В.Зиньковский называет художника «пророком православной культуры, предтечей всех тех духовных течений российской жизни, что ищут настоящего, а не символического, не номинального торжества Православия» [5, 416]. Гоголь стоял за духовную перестройку общества и оставлял вполне в стороне вопрос о реформе самого социального строя, потому что не верил в перестройку жизни путем внешнего возобновления. Обращая особенное внимание на религиозную чувствительность художника, украинский исследователь указывает и на то, что настоящее и высокое искусство в глазах Гоголя имело неоценимое значение для человека как толчок к самоусовершенствованию и духовному самостроению. «Гоголь всегда жил напряженной и глубокой идейной жизнью. Переход к религиозному мировоззрению был поворотом идейным, а не сентиментальным. В самой серьезности, с которой Гоголь развивал свое религиозное мировоззрение, отразилась и сила пережитого им поворота к религиозной жизни, и живет ощущение высшей правды христианства. Гоголь прежде всего для самого себя стал на путь религиозной жизни, а раз став на этот путь, он стремился – смело и честно – раскрыть и другим правду и силу религиозного понимания жизни и для личного, и для исторической жизни. Было бы неправильно искать у Гоголя “стройного мировоззрения”, но тем значительнее все то, что он переживал» [5, 419]. Следовательно, по концепции В. Зиньковского, идейно-религиозные поиски писателем самого себя и места своего творчества и определяют все особенности гоголевского художественного мирочувствования и миропонимания. «Предслышание», «предчувствование» – частые слова в «Выбранных местах…». Слыша голос Божий, Гоголь предупреждает: «В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы, что не поможет никакое человеческое средство, когда они вскроются, и перед ними будет ничтожная вещь те страхи, которые нам видятся теперь в России. В Росси еще брезжит свет, есть еще пути и дороги к спасенью…» [8, 340]. А спасется, по указанию писателя, тот, кто будет исполнять дела так, как повелел Христос. Человек призывается в мир не для празднования, а для битвы. Тяжелое настоящее – это только начало тех ужасных последствий, которые ожидают человечество в будущем. Поэтому Гоголь предлагает свою модель развития России, свою социальную утопию, где все разумно, правят мудрые государи, и все счастливы. Философ И.А.Ильин писал, что только Пушкин с Гоголем поставили перед собой задачу «вызвать к жизни в России эпоху религиозного очищения, отдав этому все свое художество, всю силу своего созерцания. Этой эпохи мир ждет и по сей день» [10, 272]. По словам П. Михеда, Гоголь «предложил собственный социально-христианский проект»: миропонимание и мирочувствование Гоголя находилось, условно говоря, посередине между западноевропейским и византийским. В царстве Христа нет места отличиям между церковью и государством, т.к. общество в идеале объединяется духом соборности. В этом и заключается сущность религиозной утопии «Выбранных мест» [11, 10-11]. В ХІХ веке «сознание общества оставалось религиозным, а религия, которой это сознание привыкло противиться, чахла, теряла силы, вырождалась. И религиозное сознание осталось без крепкой опоры. Начались общие болезненные поиски новой веры, попытки возобновления старой. «Богоискательство» и «богостроительство» сопровождались неудачами, кризисами, срывами» [9, 56]. Будучи не в состоянии реализовать свою утопию, Гоголь задумывается над своим особенным, еще не найденным, предназначением. У него «появляется мысль, что он неверно понял волю Бога, когда начал писать, что его назначение в другом» [9, 52]. И отсюда начались, по мнению В. Кузнецова и Л.Нерушевой, те сомнения, которые и привели Гоголя к духовной катастрофе. «Выбранные места из переписки с друзьями» современники Гоголя назвали литературной неудачей писателя. С.Т. Аксаков: «Вы искренно думали, что призвание ваше состоит в возвещении людям высоких нравственных истин в форме рассуждений и поучений, которых образчик содержится в вашей книге… Вы грубо и жалко ошиблись. Вы совершенно сбились и, думая служить небу и человечеству, оскорбляете и Бога, и человека» [3, 449]. В.Г.Белинский: «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарский нравов – что вы делаете! Взгляните себе под ноги, – ведь вы стоите над бездною…» [3, 460]. И.С.Тургенев: «Более противной смеси гордыни и подыскивания, ханжества и тщеславия, пророческого и прихлебательского тона в литературе не существует». Гоголя объявили сумасшедшим. «Он остался вдруг уже не в одиночестве, а в какой-то страшной пустоте, в каком-то безвоздушном пространстве» [12, 268]. После негативных отзывов на «Выбранные места» Гоголь и сам стал называть свою книгу «чудовищной»: «Я точно моей книгой показал исполинские замыслы на что-то вроде вселенского учительства… А дьявол, который как тут, раздул до чудовищной преувеличенности даже и то, что было без умысла учительствовать…». Писатель сделал вывод из критики: «Не мое дело поучать проповедью». И вскоре – ушел из жизни, т.к. главное предназначение был не в силах выполнить. Последними его словами были: «Лестницу, поскорее, давай лестницу!» [3, 640]. В заключительной главе «Выбранных мест…» «Светлое воскресенье» тоже говорится о лестнице: «Бог весть, может быть, за одно это желанье (любви воскрешающей) уже готова сброситься с небес нам лестница и протянуться рука, помогающая взлететь по ней» [8, 419]. Вспоминаются и предсмертные слова Пушкина: «Ну поднимай же меня, пойдем, да выше, выше… ну, пойдем!» Устремленность вверх, в будущее, к свету отличает и творчество русских писателей, развивающих после Гоголя традицию пророчества: Ф.Достоевского, Н.Гумилева, Д.Мережковского, М.Волошина, Б.Зайцева, И.Шмелева, Д.Андреева, Л.Губанова и многих других. Литература 1. Соловьев В.С. Три речи в память Достоевского. 1881–1883 / О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли / Сост. В.М.Борисов, А.Б. Рогинский. – М., 1990. 2. Дунаев М.М. Православие и русская литература. М.: Христианская литература, 1996. – Ч. І. 3. Вересаев В.В. Гоголь в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников. Харьков, 1990. 4. Бердяев Н. Русская идея. Харьков – Москва, 1999. 5. Зіньківський В. М.В. Гоголь у його релігійних шуканнях // Хроніка-2000. – Вип. 37-38. 6. Воропаев В. «Духом схимник сокрушенный…» / Прометей: Историко-биографияеский альманах серии «ЖЗЛ». Т. 16: Тысячелетие русской книжности. М.: Молодая гвардия, 1990. 7. Крутикова Н. Поздний Гоголь // Всесвітня література та культура в навчальних закладах України. – 2000. – №11. 8. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. М.: Худож. Литература, 1967. Т. 6. 9. Кузнецов В.Г., Нерушева Л.Г. Архетипы “русскости” в судьбе Николая Гоголя // Русская словесность в школах Украины. – 1999. – №1. 10. Ильин И.А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1996. – Т.3. 11. Михед П.В. Основні напрямки вивчення творчості Гоголя: підсумки і перспективи / Гоголезнавчі студії. Випуск п’ятий. Ніжин, 2000. 12. Мережковский Д.С. Гоголь и черт: Исследование / Мережковский Д.С. В тихом омуте. М.: Советский писатель, 1991.

Анна-Мария Богосвятская