в школах України

БУЛГАКОВ ТАЙНЫЙ (Статья 4. Загадочный очевидец, или Кто написал Евангелие от Иоанна?)

Ох уж эти мне аллегории. Смотрите! Не любит Савва аллегории до смерти! Знаю я, говорит, эти ал­легории! Снаружи аллегория, а внутри такой меньше­визм, что хоть топор вешай.

М. Булгаков. “Багровый остров”
Буря — один из сквозных и излюбленных булгаков-ских символов. Он возникает уже в ранних его произ­ведениях (“Записки юного врача”) и лейтмотивом про­ходит через все его творчество, чаще всего являясь в образах снежной вьюги, метели, стирающей очерта­ния привычного мира и привносящей в него нечто дья­вольское, гибельное. В пьесе “Александр Пушкин” этот мотив воплощается в известной пушкинской строчке “Буря мглою небо кроет…”, которая не еди­ножды возникает по ходу пьесы, цитируемая различ­ными ее героями. В сцене получения Дубельтом заву­алированного приказа с предписанием направить жандармов по ложному следу, она получает зловещий смысл. Приблизительно в то же время и в том же смысле мотив бури входит в евангельские главы “Мас­тера и Маргариты”, где он предваряет сцену получе­ния ложного приказа, отданного Пилатом Афранию. Описание ершалаимской бури — одна из наиболее выразительных и стилистически совершенных сцен романа, а, быть может, и одна из самых блистательных булгаковских сцен вообще: дополнительно она усиле­на своеобразным сюжетным подхватом строк, переходящих из главы в главу так, что читаемая на бумаге фраза вдруг как будто бы оживает и разворачивается воочию, в картину впечатляющей силы: “…и сколько угодно, хотя бы до самого рассвета, могла Маргарита шелестеть листами тетрадей, разглядывать их и цело­вать и перечитывать слова:

Тьма, пришедшая со Средиземного моря, на­крыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антоньевой башней, опустилась с неба бездна и зали­ла крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, пере­улки, пруды… Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его ок­рестностях. Странную тучу принесло со стороны мо­ря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего меся­ца нисана“.

С последними каплями уходящего дождя на балко­не римского прокуратора появится, без сомнения, са­мый загадочный персонаж булгаковского романа — Афраний. Загадочный уже хотя бы тем, что это, по су­ти, единственный (реально действующий) неевангель­ский персонаж в кругу евангельских героев. Но этим его загадочность, конечно, не исчерпывается. Попро­буем высветить эту фигуру крупным планом. Взглянем на этот неоднозначный и противоречивый облик вни­мательнее.

Итак, Афраний — начальник тайной службы при прокураторе. Служба исполняет полицейские функции слежения за порядком в Ершалаиме, имеет разветвленную агентурную сеть, которая опутывает весь город, население которого не превышало в ту по­ру пятьдесят тысяч человек, опытными агентами. Аф­раний — мастер сыскного дела. Как отмечает Пилат, равных ему нет, во всяком случае, в восточных рим­ских провинциях. Образ этого человека, причастного, по-видимому, ко многим сомнительным делам, совер­шенным во славу и величие кесаря, рисуется Булгако­вым тем не менее с нескрываемой симпатией. Афра­ний строг, но справедлив. Профессионал сыска, но чрезвычайно обаятельный — симпатичный, говоря словами Булгакова. Этот персонаж, как и все прочие персонажи Булгакова, появляется в его романе не вдруг. Детали портрета и некоторые черты облика бу­дущего Афрания и прежде всего мотив подчеркнутого профессионализма встречаются уже в “Записках на манжетах” (1922): “Для сведения лиц, не бывавших в особом отделе: большая комната… и за столом ма­ленький человек в военной форме, с очень симпатич­ным лицом”. В “Роковых яйцах” (1925): “Ровно через десять минут профессор принимал у себя в кабинете новых гостей. Один из них, приятный, круглый и очень вежливый, был в скромном защитном военном френ­че и рейтузах. /…/— Васенька! — негромко окликнул ангел того, который сидел в передней. Тот вяло под­нялся и словно развинченный плелся в кабинет. Дым­чатые стекла совершенно поглотили его глаза.

— Ну? — спросил он лаконически и сонно.

— Калоши.

Дымные глаза скользнули по калошам, и при этом Персикову почудилось, что из-под стекол вбок, на од­но мгновенье, сверкнули вовсе не сонные, а, наобо­рот, изумительно колючие глаза. Но они моментально угасли.

— Ну, Васенька?

Тот, кого называли Васенькой, ответил вялым го­лосом:

— Ну, что тут ну. Пеленжковского калоши”.

Ср.: в “Белой гвардии”, где мотив подчеркнутого профессионализма реализуется в оценке Мышлаевского: “Малышев от удовольствия даже приоткрыл рот и обратился к Турбину:

Нет, черт возьми… Это действительно офицер. Видали?”

Образ такого обаятельного и умного, тонко исполняющего свои обязанности полицейского, возможно, служит для Булгакова своеобразной перекличкой с одним из героев романа Ф. Досто­евского “Преступление и наказание”. Следова­тель Порфирий Петрович, ведущий дело об убийстве старухи-процентщицы, обнаруживает черты удиви­тельного портретного сходства с булгаковским Афранием. Порфирий Петрович — мужчина лет 35. Аф­раний — средних лет. У Порфирия Петровича “пухлое округлое… лицо”. Булгаковский Афраний человек “с очень приятным округлым и опрятным лицом”. Лицо Порфирия Петровича, — продолжает Достоевский, — “довольно бодрое и насмешливое”. “В щелочках этих глаз, — сообщает Булгаков об Афраний, — светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость проку­ратора был наклонен к юмору”.

Больше того, отмечая характерную особенность внешности Порфирия Петровича, Достоевский отмечает, что лицо его “было бы даже и добродушным, ес­ли бы не мешало выражение глаз”. Эта же черта под­черкнута и во внешности Афрания: “Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем глаза, или, вернее, не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника”. Наконец, и манера по особенному ви­деть, уметь взглянуть на своего собеседника в опре­деленные моменты разговора у Порфирия Петровина и у Афрания та же: “…вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурив­шись и как бы ему подмигнув. Впрочем, это, может быть, только так показалось Раскольникову, потому что продолжалось одно мгновение. Ср.: “…по време­нам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость прокуратора широко открывал веки и взглядывал на своего собе­седника внезапно и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались ще­лочками, и в них начинало светиться добродушие и лукавый ум”.

Умный и тонкий собеседник римского проку­ратора неминуемо должен вызвать в наблюда­тельном читателе вполне определенные ассоци­ации с романом Достоевского “Преступление и наказание”, тем более, что тема романа Булга­кова “Мастер и Маргарита” та же — преступле­ние Пилата и понесенное им за это наказание. Связь с Достоевским уже сама по себе многозначи­тельна. Но смысловая композиция образа Афрания не исчерпывается и этим. Выше была отмечена име­ющая место загадочная связь между Афранием и Иешуа. С целью проследить ее, обратимся к проблеме “пишущих” в романе. Она не так проста, как кажется на первый взгляд. Возможно также, что, несмотря на всю парадоксальность такого сопоставления, она связана очень тесно с образом Афрания.

Авторство евангельских глав, как известно, при­надлежит в романе мастеру. Заметим, однако, что ма­стер — не единственный “пишущий” в романе. Неко­торые факты художественного построения смысло­вой композиции евангельских глав дают основания предположить, что произведение мастера (но ведь и Булгакова тоже!) опирается на еще одно, более авто­ритетное, чем у Левия Матфея, свидетельство оче­видца тех событий, имя которого у Булгакова скрыто. Речь не идет о Воланде, у ершалаимских событий был, по-видимому, еще один очевидец — очевидец пишущий. Кто же мог быть этим очевидцем, оставив­шим свои мемуары, но скрывшим от потомков тайну своей личности?

Предположительно, таким очевидцем мог быть еще один новозаветный автор, апостол Иоанн, со­гласно церковной традиции наряду с Левием Матфе­ем, бывший учеником и непосредственным свидете­лем жизни и смерти Христа. Имя апостола Иоанна не фигурирует среди героев романа. Возможно, оно скрыто за личностью кого-либо из уже известных нам героев? Во всяком случае такая трактовка подтекстового содержания евангельских глав, как убедимся, возможна.

Исследователи “древних” глав “Мастера и Маргариты” среди канонических новозаветных ис­точников, использованных Булгаковым, называют два Евангелия — от Матфея и от Иоанна, как имею-

щие первостепенное значение для художественно­го повествования в романе. Случаен ли булгаковский выбор? Что послужило ему мотивировкой?

Выше уже шла речь о скрупулезности Булгакова в следовании исторической правде. Строгий детер­минизм, художественный вымысел, ни в чем не нару­шающий историческую логику — конструктивный принцип поэтики евангельских глав романа.

Ни Марк, ни Лука, согласно церковной тради­ции, не были ни непосредственными учениками Христа, ни очевидцами событий. Но ими были Мат­фей и Иоанн. Булгаков, конечно, принял к сведе­нию эти соображения. Он вводит в роман на пра­вах, как кажется на первый взгляд, единственного ученика Иешуа Га-Ноцри сборщика податей Левия Матфея — будущего евангелиста. Из двух возмож­ных кандидатур, освященных авторитетом церкви, Булгаков избирает Левия Матфея. Почему?

Исследователь романа Н. Утехин (“Мастер и Маргарита” М. Булгакова (об источниках действи­тельных и мнимых //”Русская литература”, 1979, № 4), размышляя о прототипе героя, который, по его мне­нию, необходим был Булгакову, как очевидец (проб­лема истинности, достоверности и, таким образом, очевидца, очень волнует мастера), не без оснований указывал на Матфея, предпосылая этому следующие аргументы: “Мягкий сердцем и кроткий, как известно по преданию, Иоанн” вряд ли мог удовлетворить предмет художественного обыгрывания Булгакова. Этой задаче вполне отвечает облик первого еванге­листа. Евангелие от мастера, а, по сути, от самого Булгакова, представляет своеобразную идейно-ху­дожественную и историческую оппозицию изложе­нию жизни Иешуа Га-Ноцри по Матфею.

Евангельская версия Матфея, на взгляд Булгако­ва, представляет собой сущую путаницу, не выдер­живающую никакой критики с позиций логической вероятности развития исторических событий. Ис­тинную же картину случившегося по какому-то выс­шему наитию угадывает и “точно” воспроизводит мастер. Булгаков ставит своего читателя перед весьма любопытным парадоксом: евангелие от мас­тера не содержит в себе почти ничего из того, что со­общает нам Левий Матфей и почти полностью в сво­их ключевых сценах, хотя и не лишенных метафори­ческой приукрашенности, следует за евангелием от Иоанна.

При этом свидетельства Иоанна Булгаковым ни в коей мере не опротестовываются. Парадокс тем ин­тереснее, что никакой, как представляется, указки на присутствие самого евангелиста Иоанна в тексте нет. Заметим, однако: мастер, не единожды выража­ющий свое восхищение тем, как он все точно и вер­но угадал, ни разу не говорит о том, что он был един­ственным из числа “посвященных”. Следовательно, потенциальное участие еще одного “угадавшего”, возможно, апостола Иоанна, как самой предпочти­тельной фигуры, не исключается художественной структурой булгаковского романа. В таком случае, где же его искать?

В поисках ответа на поставленный вопрос попыта­емся рассуждать следующим образом. Если Булгаков, не называя четвертого евангелиста по имени, все же, возможно, предполагает его участие в ершалаимских событиях, следовательно, апостол Иоанн может быть скрыт под именем другого персонажа “древних” глав романа. Авторитетность свидетельств такого персонажа, как очевидца, должна указывать на исключи­тельно высокую степень его информированности. Та­кой высокоинформированный, всеведущий герой в евангельских главах романа один — начальник тайной службы при прокураторе Афраний. Но существуют ли какие-либо реальные доказательства того, что долж­ностью Афрания, как начальника тайной римской стражи, его роль в романе “Мастер и Маргарита” не исчерпывается?

Заметим, ни в одном из новозаветных источни­ков ни словом не упоминается имени Афрания. Тем более странно, что Булгаков, очень осторожно ана­томирующий традиционный евангельский сюжет, вводит в роман нетрадиционную евангельскую фи­гуру и ставит ее в один ряд с основными персона­жами, тем самым как бы приравнивая к ним.

У Афрания явная заинтересованность в реше­нии участи Иешуа Га-Ноцри, к которому он относит­ся с симпатией, что, в принципе, противоречит ро­ду его занятий. Почему, собственно, так обеспоко­ен, раздражен, даже взбешен Афраний гибелью Ие­шуа — ведь он (по роману) с ним даже не разгова­ривал? Но даже, если и говорил: неужели умного и опытного сыщика, этого холодного аналитика, по­видавшего на своем веку десятки мессий, могли за­тронуть безумные речи Га-Ноцри? Какая ему разни­ца: одним бродягой больше или меньше? Отчего Афраний, который привык взвешивать каждое сло­во, намекает Пилату о проявленном им малодушии, рискуя при этом очень многим. Причины, побудив­шие Афрания на такой поступок, должны быть край­не серьезные.

По некоторым неосторожным репликам булгаковских героев внимательный читатель может догадать­ся, что Га-Ноцри Афраний знал задолго до того, как встретил его у римского прокуратора. Так, в главе 25-й романа “Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа” Афраний, рассказывая Пилату о последних ми­нутах жизни Иешуа Га-Ноцри, дает понять, что знал бродячего проповедника и раньше:

“— Не пытался ли он проповедывать что-либо в присутствии солдат?

— Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе челове­ческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

— К чему это было сказано? услышал гость вне­запно треснувший голос.

— Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда”.

Относительно решения участи Иуды из Кириафа у Афрания, кажется, есть свои планы, которые просто совпадают с намерениями Пилата. Чем можно объяс­нить такую предрасположенность Афрания к Иешуа? Может быть, он был тайным учеником Иешуа? Вспом­ним: в романе Достоевского “Преступление и наказа­ние”, с которым обнаруживает параллели булгаковский роман, Порфирий Петрович — основной против­ник антихристианской и античеловеческой теории Раскольникова. Не является ли вышеприведенная портретная цитата из Достоевского завуалированной указкой на близость к христианскому учению и самого Афрания?

Нельзя совершенно точно доказать, что под маской булгаковского Афрания не прячется дру­гое лицо, но нельзя доказать и обратного, т. е. опровергнуть композиционную сложность этого образа, построенную на смысловой незавер­шенности. Мастер, описавший в романе евангель­скую историю, не угадал, как он сам неоднократно подчеркивает, а скорее скрупулезно просчитал логи­ческую вероятность поведения своих героев, опира­ясь при этом на точнее знание мельчайших истори­ческих реалий. Логика мастера безупречна, однако, рассуждая таким образом, он неминуемо должен был столкнуться с одним существенным фактологи­ческим затруднением. Этот логический парадокс хо­рошо известен исследователям христианства. Рабо­тая над приготовительными материалами к роману “Мастер и Маргарита”, Булгаков столкнулся и, воз­можно, использовал из книги Д. Штрауса, посвящен­ной истории жизни Христа, то место, где с иронией говорится о необычайной осведомленности Иоанна, который не мог слышать того, что происходило в претории между Пилатом и его собеседником, т. к. доступ туда иудеям был воспрещен: “Однако еванге­лист наш (речь об Иоанне. — В. Н.), несомненно за­труднился бы ответить, кто же сообщил ему, еванге­листу, стоявшему, вероятно, вместе с прочими иуде­ями перед зданием претории, о чем именно беседо­вал Пилат с Иисусом, находясь внутри претории”. Тот же факт отмечает и Жозеф Эрнест Ренан, труд которого “Жизнь Иисуса Христа”, как известно, служил дополнительным источником сведений для Булгакова: “Затем он (Пилат. — В. Н.) заперся с Ии­сусом в претории. Там произошла беседа, точные подробности которой ускользнули от нас, так как ее не мог пересказать ни один свидетель. Но окраска ее, по-видимому, хорошо угадана Иоанном. В самом деле, его рассказ в совершенстве согласуется с тем, что сообщает нам история, относительно взаимного положения обоих собеседников”.

Вызов, брошенный авторам новозаветных Евангелий искушенными исследователями хрис­тианства, мог быть принят Булгаковым и художес­твенно обыгран в “древних” главах романа. Ни один иудей, тем более ученик Христа, действи­тельно не мог быть посвящен в точные подробно­сти беседы Иисуса с Пилатом. Но это при усло­вии, что он занимал то же социальное положение в обществе, что и его учитель. А если нет? При всесилии Афрания, возможности которого сопер­ничают с самим Воландом, — такая ли уж невы­полнимая задача?

Вокруг личности Иоанна существует немало загадок. По сути, ничего не известно ни о его на­циональности, ни о его социальной принадлеж­ности, ни о его месте в апостольской иерархии. Может быть, на этой путанице построена изящ­ная и смелая художественная догадка Булгако­ва? Не исключено, конечно, что эта парадоксальная художественная ситуация — плод намеренной смыс­ловой незавершенности романа. Был ли Афраний, по Булгакову, четвертым евангелистом? Точного от­вета на этот вопрос, видимо, получить нельзя. Одна­ко глухие намеки на то, что Булгакова занимали по­добные мысли, встречаются у писателя повсюду. Так, в пьесе “Последние дни”, правая рука Бенкен­дорфа Дубельт, показывает себя весьма сведущим знатоком Священного писания, очень ловко цитируя в подтверждение своих слов оттуда целые фразы (не знак ли первого сближения двух тем, получившего дальнейшее развитие в “Мастере и Маргарите”). Ко­свенным доказательством, вероятно, указывающим на связь евангельского учения с римской полицией, может являться и тот факт, что среди подготовитель­ных материалов к последней редакции романа со­хранилась выписка имени Толмай. Это имя отца апо­стола Варфоломея. Толмай же в редакции 1929 года — будущий Афраний. Может быть, эта занятная игра имен — результат сомнений Булгакова относительно введения в художественную ткань романа скрытой указки на принадлежность начальника тайной служ­бы к кругу новозаветных авторов?

Имя Афраний (Афраний Бурр — префект пре­тория, в обязанности которому вменялись поли­цейские функции) упоминается в “Антихристе” Ренана. Ренан, как комментирует ситуацию Б. Соко­лов, “говорит о “благородном” Афраний Бурре, зани­мавшем пост префекта претория Рима и умершем в 62 г. Он, по словам историка, “должен был искупить смертью, полной печали, свое преступное желание сделать доброе дело, считаясь в то же время со злом”. Будучи тюремщиком апостола Павла, Афраний обра­щался с узником гуманно, хотя, как отмечает Ренан, ранее “у Павла не было с ним никаких непосредствен­ных отношений. Однако возможно, что человеческое обращение с апостолом обусловливалось благоде­тельным влиянием, которое распространял вокруг се­бя этот справедливый и добродетельный человек” (Укажем в скобках, что Тацит в 14-й книге своих “Анна­лов” — сохранилось принадлежавшее Булгакову французское издание этого труда — сообщал о широ­ко распространенном в народе мнении, что Афраний был отравлен по приказу кесаря Нерона). В “Мастере и Маргарите” и Афраний, и сам Пилат пытаются сде­лать доброе дело, не порывая со злом…” И вновь та же связь — христианство и полиция. Умножающееся ко­личество совпадений подобного рода можно подкре­пить указанием на неоспоримое (доказываемое сюи­тами других булгаковских произведений) пристрастие Булгакова-художника к связям шокирующего или хотя бы необычного свойства. В романе “Жизнь господина де Мольера” Булгаков художественно исследует факт подобного шокирующего свойства: любовную связь между Армандой Бежар и Мольером, предполагае­мым ее отцом. Не исключено, что опыт “Мольера” Бул­гаков использовал и в работе над ершалаимскими гла­вами “Мастера и Маргариты”, движимый желанием устранить некогда возникшую историческую путаницу и подыскать удовлетворительное объяснение некото­рым непроясненным и странным звеньям заключи­тельной цепочки евангельской истории.

Итак, начальник тайной службы при прокура­торе — возможный потенциальный автор четвер­того, самого точного Евангелия или тот, кто предоставил подлинному Иоанну свидетельства истинного очевидца и самого непосредственно­го участника ершалаимской трагедии. Почему бы и нет? Разве мало парадоксальных догадок рождает булгаковская интерпретация вечного сюжета?

Коментарі:

Богосвятська: Не убедили по вопросу возможного авторства четвертого Евангелия! 🙂
А вот исследование образа бури и сходство портретных характеристик романов Достоевского и произведений Булгакова – очень удачный, внимательный момент исследования.

 

Владимир: В первую очередь, следует отметить, что серия статей о “Мастере и Маргарите” отличается свежестью взгляда и новизной. Автор верно подметил незримую связь между Афранием и подследственным из Гамаллы. Примечательно, что булгаковеды несправедливо обделяют образ начальника тайной службы вниманием.
Однако автор Евангелия от Иоанна никак не мог быть хладнокровным убийцей по версии Михаила Булгакова.

Черговий номер

Новини

Copyright © Журнал "Зарубіжна література в школах України"

Розробка сайтів студія “ВЕБ-СТОЛИЦЯ”


×
Exit mobile version