БУЛГАКОВ ТАЙНЫЙ (Статья 4. Загадочный очевидец, или Кто написал Евангелие от Иоанна?)

Ох уж эти мне аллегории. Смотрите! Не любит Савва аллегории до смерти! Знаю я, говорит, эти ал­легории! Снаружи аллегория, а внутри такой меньше­визм, что хоть топор вешай.

М. Булгаков. “Багровый остров”
Буря — один из сквозных и излюбленных булгаков-ских символов. Он возникает уже в ранних его произ­ведениях (“Записки юного врача”) и лейтмотивом про­ходит через все его творчество, чаще всего являясь в образах снежной вьюги, метели, стирающей очерта­ния привычного мира и привносящей в него нечто дья­вольское, гибельное. В пьесе “Александр Пушкин” этот мотив воплощается в известной пушкинской строчке “Буря мглою небо кроет…”, которая не еди­ножды возникает по ходу пьесы, цитируемая различ­ными ее героями. В сцене получения Дубельтом заву­алированного приказа с предписанием направить жандармов по ложному следу, она получает зловещий смысл. Приблизительно в то же время и в том же смысле мотив бури входит в евангельские главы “Мас­тера и Маргариты”, где он предваряет сцену получе­ния ложного приказа, отданного Пилатом Афранию. Описание ершалаимской бури — одна из наиболее выразительных и стилистически совершенных сцен романа, а, быть может, и одна из самых блистательных булгаковских сцен вообще: дополнительно она усиле­на своеобразным сюжетным подхватом строк, переходящих из главы в главу так, что читаемая на бумаге фраза вдруг как будто бы оживает и разворачивается воочию, в картину впечатляющей силы: “…и сколько угодно, хотя бы до самого рассвета, могла Маргарита шелестеть листами тетрадей, разглядывать их и цело­вать и перечитывать слова:

Тьма, пришедшая со Средиземного моря, на­крыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антоньевой башней, опустилась с неба бездна и зали­ла крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, пере­улки, пруды… Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его ок­рестностях. Странную тучу принесло со стороны мо­ря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего меся­ца нисана“.

С последними каплями уходящего дождя на балко­не римского прокуратора появится, без сомнения, са­мый загадочный персонаж булгаковского романа — Афраний. Загадочный уже хотя бы тем, что это, по су­ти, единственный (реально действующий) неевангель­ский персонаж в кругу евангельских героев. Но этим его загадочность, конечно, не исчерпывается. Попро­буем высветить эту фигуру крупным планом. Взглянем на этот неоднозначный и противоречивый облик вни­мательнее.

Итак, Афраний — начальник тайной службы при прокураторе. Служба исполняет полицейские функции слежения за порядком в Ершалаиме, имеет разветвленную агентурную сеть, которая опутывает весь город, население которого не превышало в ту по­ру пятьдесят тысяч человек, опытными агентами. Аф­раний — мастер сыскного дела. Как отмечает Пилат, равных ему нет, во всяком случае, в восточных рим­ских провинциях. Образ этого человека, причастного, по-видимому, ко многим сомнительным делам, совер­шенным во славу и величие кесаря, рисуется Булгако­вым тем не менее с нескрываемой симпатией. Афра­ний строг, но справедлив. Профессионал сыска, но чрезвычайно обаятельный — симпатичный, говоря словами Булгакова. Этот персонаж, как и все прочие персонажи Булгакова, появляется в его романе не вдруг. Детали портрета и некоторые черты облика бу­дущего Афрания и прежде всего мотив подчеркнутого профессионализма встречаются уже в “Записках на манжетах” (1922): “Для сведения лиц, не бывавших в особом отделе: большая комната… и за столом ма­ленький человек в военной форме, с очень симпатич­ным лицом”. В “Роковых яйцах” (1925): “Ровно через десять минут профессор принимал у себя в кабинете новых гостей. Один из них, приятный, круглый и очень вежливый, был в скромном защитном военном френ­че и рейтузах. /…/— Васенька! — негромко окликнул ангел того, который сидел в передней. Тот вяло под­нялся и словно развинченный плелся в кабинет. Дым­чатые стекла совершенно поглотили его глаза.

— Ну? — спросил он лаконически и сонно.

— Калоши.

Дымные глаза скользнули по калошам, и при этом Персикову почудилось, что из-под стекол вбок, на од­но мгновенье, сверкнули вовсе не сонные, а, наобо­рот, изумительно колючие глаза. Но они моментально угасли.

— Ну, Васенька?

Тот, кого называли Васенькой, ответил вялым го­лосом:

— Ну, что тут ну. Пеленжковского калоши”.

Ср.: в “Белой гвардии”, где мотив подчеркнутого профессионализма реализуется в оценке Мышлаевского: “Малышев от удовольствия даже приоткрыл рот и обратился к Турбину:

— Нет, черт возьми… Это действительно офицер. Видали?”

Образ такого обаятельного и умного, тонко исполняющего свои обязанности полицейского, возможно, служит для Булгакова своеобразной перекличкой с одним из героев романа Ф. Досто­евского “Преступление и наказание”. Следова­тель Порфирий Петрович, ведущий дело об убийстве старухи-процентщицы, обнаруживает черты удиви­тельного портретного сходства с булгаковским Афранием. Порфирий Петрович — мужчина лет 35. Аф­раний — средних лет. У Порфирия Петровича “пухлое округлое… лицо”. Булгаковский Афраний человек “с очень приятным округлым и опрятным лицом”. Лицо Порфирия Петровича, — продолжает Достоевский, — “довольно бодрое и насмешливое”. “В щелочках этих глаз, — сообщает Булгаков об Афраний, — светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость проку­ратора был наклонен к юмору”.

Больше того, отмечая характерную особенность внешности Порфирия Петровича, Достоевский отмечает, что лицо его “было бы даже и добродушным, ес­ли бы не мешало выражение глаз”. Эта же черта под­черкнута и во внешности Афрания: “Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем глаза, или, вернее, не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника”. Наконец, и манера по особенному ви­деть, уметь взглянуть на своего собеседника в опре­деленные моменты разговора у Порфирия Петровина и у Афрания та же: “…вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурив­шись и как бы ему подмигнув. Впрочем, это, может быть, только так показалось Раскольникову, потому что продолжалось одно мгновение. Ср.: “…по време­нам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость прокуратора широко открывал веки и взглядывал на своего собе­седника внезапно и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались ще­лочками, и в них начинало светиться добродушие и лукавый ум”.

Умный и тонкий собеседник римского проку­ратора неминуемо должен вызвать в наблюда­тельном читателе вполне определенные ассоци­ации с романом Достоевского “Преступление и наказание”, тем более, что тема романа Булга­кова “Мастер и Маргарита” та же — преступле­ние Пилата и понесенное им за это наказание. Связь с Достоевским уже сама по себе многозначи­тельна. Но смысловая композиция образа Афрания не исчерпывается и этим. Выше была отмечена име­ющая место загадочная связь между Афранием и Иешуа. С целью проследить ее, обратимся к проблеме “пишущих” в романе. Она не так проста, как кажется на первый взгляд. Возможно также, что, несмотря на всю парадоксальность такого сопоставления, она связана очень тесно с образом Афрания.

Авторство евангельских глав, как известно, при­надлежит в романе мастеру. Заметим, однако, что ма­стер — не единственный “пишущий” в романе. Неко­торые факты художественного построения смысло­вой композиции евангельских глав дают основания предположить, что произведение мастера (но ведь и Булгакова тоже!) опирается на еще одно, более авто­ритетное, чем у Левия Матфея, свидетельство оче­видца тех событий, имя которого у Булгакова скрыто. Речь не идет о Воланде, у ершалаимских событий был, по-видимому, еще один очевидец — очевидец пишущий. Кто же мог быть этим очевидцем, оставив­шим свои мемуары, но скрывшим от потомков тайну своей личности?

Предположительно, таким очевидцем мог быть еще один новозаветный автор, апостол Иоанн, со­гласно церковной традиции наряду с Левием Матфе­ем, бывший учеником и непосредственным свидете­лем жизни и смерти Христа. Имя апостола Иоанна не фигурирует среди героев романа. Возможно, оно скрыто за личностью кого-либо из уже известных нам героев? Во всяком случае такая трактовка подтекстового содержания евангельских глав, как убедимся, возможна.

Исследователи “древних” глав “Мастера и Маргариты” среди канонических новозаветных ис­точников, использованных Булгаковым, называют два Евангелия — от Матфея и от Иоанна, как имею-

щие первостепенное значение для художественно­го повествования в романе. Случаен ли булгаковский выбор? Что послужило ему мотивировкой?

Выше уже шла речь о скрупулезности Булгакова в следовании исторической правде. Строгий детер­минизм, художественный вымысел, ни в чем не нару­шающий историческую логику — конструктивный принцип поэтики евангельских глав романа.

Ни Марк, ни Лука, согласно церковной тради­ции, не были ни непосредственными учениками Христа, ни очевидцами событий. Но ими были Мат­фей и Иоанн. Булгаков, конечно, принял к сведе­нию эти соображения. Он вводит в роман на пра­вах, как кажется на первый взгляд, единственного ученика Иешуа Га-Ноцри сборщика податей Левия Матфея — будущего евангелиста. Из двух возмож­ных кандидатур, освященных авторитетом церкви, Булгаков избирает Левия Матфея. Почему?

Исследователь романа Н. Утехин (“Мастер и Маргарита” М. Булгакова (об источниках действи­тельных и мнимых //”Русская литература”, 1979, № 4), размышляя о прототипе героя, который, по его мне­нию, необходим был Булгакову, как очевидец (проб­лема истинности, достоверности и, таким образом, очевидца, очень волнует мастера), не без оснований указывал на Матфея, предпосылая этому следующие аргументы: “Мягкий сердцем и кроткий, как известно по преданию, Иоанн” вряд ли мог удовлетворить предмет художественного обыгрывания Булгакова. Этой задаче вполне отвечает облик первого еванге­листа. Евангелие от мастера, а, по сути, от самого Булгакова, представляет своеобразную идейно-ху­дожественную и историческую оппозицию изложе­нию жизни Иешуа Га-Ноцри по Матфею.

Евангельская версия Матфея, на взгляд Булгако­ва, представляет собой сущую путаницу, не выдер­живающую никакой критики с позиций логической вероятности развития исторических событий. Ис­тинную же картину случившегося по какому-то выс­шему наитию угадывает и “точно” воспроизводит мастер. Булгаков ставит своего читателя перед весьма любопытным парадоксом: евангелие от мас­тера не содержит в себе почти ничего из того, что со­общает нам Левий Матфей и почти полностью в сво­их ключевых сценах, хотя и не лишенных метафори­ческой приукрашенности, следует за евангелием от Иоанна.

При этом свидетельства Иоанна Булгаковым ни в коей мере не опротестовываются. Парадокс тем ин­тереснее, что никакой, как представляется, указки на присутствие самого евангелиста Иоанна в тексте нет. Заметим, однако: мастер, не единожды выража­ющий свое восхищение тем, как он все точно и вер­но угадал, ни разу не говорит о том, что он был един­ственным из числа “посвященных”. Следовательно, потенциальное участие еще одного “угадавшего”, возможно, апостола Иоанна, как самой предпочти­тельной фигуры, не исключается художественной структурой булгаковского романа. В таком случае, где же его искать?

В поисках ответа на поставленный вопрос попыта­емся рассуждать следующим образом. Если Булгаков, не называя четвертого евангелиста по имени, все же, возможно, предполагает его участие в ершалаимских событиях, следовательно, апостол Иоанн может быть скрыт под именем другого персонажа “древних” глав романа. Авторитетность свидетельств такого персонажа, как очевидца, должна указывать на исключи­тельно высокую степень его информированности. Та­кой высокоинформированный, всеведущий герой в евангельских главах романа один — начальник тайной службы при прокураторе Афраний. Но существуют ли какие-либо реальные доказательства того, что долж­ностью Афрания, как начальника тайной римской стражи, его роль в романе “Мастер и Маргарита” не исчерпывается?

Заметим, ни в одном из новозаветных источни­ков ни словом не упоминается имени Афрания. Тем более странно, что Булгаков, очень осторожно ана­томирующий традиционный евангельский сюжет, вводит в роман нетрадиционную евангельскую фи­гуру и ставит ее в один ряд с основными персона­жами, тем самым как бы приравнивая к ним.

У Афрания явная заинтересованность в реше­нии участи Иешуа Га-Ноцри, к которому он относит­ся с симпатией, что, в принципе, противоречит ро­ду его занятий. Почему, собственно, так обеспоко­ен, раздражен, даже взбешен Афраний гибелью Ие­шуа — ведь он (по роману) с ним даже не разгова­ривал? Но даже, если и говорил: неужели умного и опытного сыщика, этого холодного аналитика, по­видавшего на своем веку десятки мессий, могли за­тронуть безумные речи Га-Ноцри? Какая ему разни­ца: одним бродягой больше или меньше? Отчего Афраний, который привык взвешивать каждое сло­во, намекает Пилату о проявленном им малодушии, рискуя при этом очень многим. Причины, побудив­шие Афрания на такой поступок, должны быть край­не серьезные.

По некоторым неосторожным репликам булгаковских героев внимательный читатель может догадать­ся, что Га-Ноцри Афраний знал задолго до того, как встретил его у римского прокуратора. Так, в главе 25-й романа “Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа” Афраний, рассказывая Пилату о последних ми­нутах жизни Иешуа Га-Ноцри, дает понять, что знал бродячего проповедника и раньше:

“— Не пытался ли он проповедывать что-либо в присутствии солдат?

— Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе челове­ческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

— К чему это было сказано? — услышал гость вне­запно треснувший голос.

— Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда”.

Относительно решения участи Иуды из Кириафа у Афрания, кажется, есть свои планы, которые просто совпадают с намерениями Пилата. Чем можно объяс­нить такую предрасположенность Афрания к Иешуа? Может быть, он был тайным учеником Иешуа? Вспом­ним: в романе Достоевского “Преступление и наказа­ние”, с которым обнаруживает параллели булгаковский роман, Порфирий Петрович — основной против­ник антихристианской и античеловеческой теории Раскольникова. Не является ли вышеприведенная портретная цитата из Достоевского завуалированной указкой на близость к христианскому учению и самого Афрания?

Нельзя совершенно точно доказать, что под маской булгаковского Афрания не прячется дру­гое лицо, но нельзя доказать и обратного, т. е. опровергнуть композиционную сложность этого образа, построенную на смысловой незавер­шенности. Мастер, описавший в романе евангель­скую историю, не угадал, как он сам неоднократно подчеркивает, а скорее скрупулезно просчитал логи­ческую вероятность поведения своих героев, опира­ясь при этом на точнее знание мельчайших истори­ческих реалий. Логика мастера безупречна, однако, рассуждая таким образом, он неминуемо должен был столкнуться с одним существенным фактологи­ческим затруднением. Этот логический парадокс хо­рошо известен исследователям христианства. Рабо­тая над приготовительными материалами к роману “Мастер и Маргарита”, Булгаков столкнулся и, воз­можно, использовал из книги Д. Штрауса, посвящен­ной истории жизни Христа, то место, где с иронией говорится о необычайной осведомленности Иоанна, который не мог слышать того, что происходило в претории между Пилатом и его собеседником, т. к. доступ туда иудеям был воспрещен: “Однако еванге­лист наш (речь об Иоанне. — В. Н.), несомненно за­труднился бы ответить, кто же сообщил ему, еванге­листу, стоявшему, вероятно, вместе с прочими иуде­ями перед зданием претории, о чем именно беседо­вал Пилат с Иисусом, находясь внутри претории”. Тот же факт отмечает и Жозеф Эрнест Ренан, труд которого “Жизнь Иисуса Христа”, как известно, служил дополнительным источником сведений для Булгакова: “Затем он (Пилат. — В. Н.) заперся с Ии­сусом в претории. Там произошла беседа, точные подробности которой ускользнули от нас, так как ее не мог пересказать ни один свидетель. Но окраска ее, по-видимому, хорошо угадана Иоанном. В самом деле, его рассказ в совершенстве согласуется с тем, что сообщает нам история, относительно взаимного положения обоих собеседников”.

Вызов, брошенный авторам новозаветных Евангелий искушенными исследователями хрис­тианства, мог быть принят Булгаковым и художес­твенно обыгран в “древних” главах романа. Ни один иудей, тем более ученик Христа, действи­тельно не мог быть посвящен в точные подробно­сти беседы Иисуса с Пилатом. Но это при усло­вии, что он занимал то же социальное положение в обществе, что и его учитель. А если нет? При всесилии Афрания, возможности которого сопер­ничают с самим Воландом, — такая ли уж невы­полнимая задача?

Вокруг личности Иоанна существует немало загадок. По сути, ничего не известно ни о его на­циональности, ни о его социальной принадлеж­ности, ни о его месте в апостольской иерархии. Может быть, на этой путанице построена изящ­ная и смелая художественная догадка Булгако­ва? Не исключено, конечно, что эта парадоксальная художественная ситуация — плод намеренной смыс­ловой незавершенности романа. Был ли Афраний, по Булгакову, четвертым евангелистом? Точного от­вета на этот вопрос, видимо, получить нельзя. Одна­ко глухие намеки на то, что Булгакова занимали по­добные мысли, встречаются у писателя повсюду. Так, в пьесе “Последние дни”, правая рука Бенкен­дорфа Дубельт, показывает себя весьма сведущим знатоком Священного писания, очень ловко цитируя в подтверждение своих слов оттуда целые фразы (не знак ли первого сближения двух тем, получившего дальнейшее развитие в “Мастере и Маргарите”). Ко­свенным доказательством, вероятно, указывающим на связь евангельского учения с римской полицией, может являться и тот факт, что среди подготовитель­ных материалов к последней редакции романа со­хранилась выписка имени Толмай. Это имя отца апо­стола Варфоломея. Толмай же в редакции 1929 года — будущий Афраний. Может быть, эта занятная игра имен — результат сомнений Булгакова относительно введения в художественную ткань романа скрытой указки на принадлежность начальника тайной служ­бы к кругу новозаветных авторов?

Имя Афраний (Афраний Бурр — префект пре­тория, в обязанности которому вменялись поли­цейские функции) упоминается в “Антихристе” Ренана. Ренан, как комментирует ситуацию Б. Соко­лов, “говорит о “благородном” Афраний Бурре, зани­мавшем пост префекта претория Рима и умершем в 62 г. Он, по словам историка, “должен был искупить смертью, полной печали, свое преступное желание сделать доброе дело, считаясь в то же время со злом”. Будучи тюремщиком апостола Павла, Афраний обра­щался с узником гуманно, хотя, как отмечает Ренан, ранее “у Павла не было с ним никаких непосредствен­ных отношений. Однако возможно, что человеческое обращение с апостолом обусловливалось благоде­тельным влиянием, которое распространял вокруг се­бя этот справедливый и добродетельный человек” (Укажем в скобках, что Тацит в 14-й книге своих “Анна­лов” — сохранилось принадлежавшее Булгакову французское издание этого труда — сообщал о широ­ко распространенном в народе мнении, что Афраний был отравлен по приказу кесаря Нерона). В “Мастере и Маргарите” и Афраний, и сам Пилат пытаются сде­лать доброе дело, не порывая со злом…” И вновь та же связь — христианство и полиция. Умножающееся ко­личество совпадений подобного рода можно подкре­пить указанием на неоспоримое (доказываемое сюи­тами других булгаковских произведений) пристрастие Булгакова-художника к связям шокирующего или хотя бы необычного свойства. В романе “Жизнь господина де Мольера” Булгаков художественно исследует факт подобного шокирующего свойства: любовную связь между Армандой Бежар и Мольером, предполагае­мым ее отцом. Не исключено, что опыт “Мольера” Бул­гаков использовал и в работе над ершалаимскими гла­вами “Мастера и Маргариты”, движимый желанием устранить некогда возникшую историческую путаницу и подыскать удовлетворительное объяснение некото­рым непроясненным и странным звеньям заключи­тельной цепочки евангельской истории.

Итак, начальник тайной службы при прокура­торе — возможный потенциальный автор четвер­того, самого точного Евангелия или тот, кто предоставил подлинному Иоанну свидетельства истинного очевидца и самого непосредственно­го участника ершалаимской трагедии. Почему бы и нет? Разве мало парадоксальных догадок рождает булгаковская интерпретация вечного сюжета?

Коментарі:

Богосвятська: Не убедили по вопросу возможного авторства четвертого Евангелия! 🙂
А вот исследование образа бури и сходство портретных характеристик романов Достоевского и произведений Булгакова – очень удачный, внимательный момент исследования.

Владимир: В первую очередь, следует отметить, что серия статей о “Мастере и Маргарите” отличается свежестью взгляда и новизной. Автор верно подметил незримую связь между Афранием и подследственным из Гамаллы. Примечательно, что булгаковеды несправедливо обделяют образ начальника тайной службы вниманием.
Однако автор Евангелия от Иоанна никак не мог быть хладнокровным убийцей по версии Михаила Булгакова.