БУЛГАКОВ ТАЙНЫЙ (Статья 2. Могут ли глаза скрывать истину?)

«О, глаза – значительная вещь. Вроде барометра». (М. Булгаков, «Собачье сердце»)

Литературный портрет, как известно, — важ­нейшая грань художественного образа. Портрет не только изображает внешность персонажа, но одно­временно и характеризует его, в описании облика персонажа всегда содержится явная или скрытая его идейно-эмоциональная оценка. Система средств портретной характеристики литературного персонажа может в качестве доминирующих вы­двигать на передний план изображения отдельные входящие в нее компоненты, к каковым не в по­следнюю очередь относится и идейный, и эмоцио­нальный «ракурс» описания человеческих глаз.
Глаза составляют часть описания почти любого литературного портрета, так как определяют суще­ственную деталь внешнего облика человека. Но ес­ли в большинстве случаев такое описание не пре­следует каких-либо специфических «сверхзадач», то в практике отдельных писателей глаза их персо­нажей наделяются «избыточными» полномочиями, самым непосредственным образом начинают вли­ять на уяснение особенностей поведения героя, угадывание способа его мироощущения, выявле­ния всех черт его духовной ипостаси. К числу таких писателей следует отнести и М.Булгакова. Глаза действительно составляют самый, пожалуй, важ­ный элемент поэтики литературного портрета у Булгакова. В этом нетрудно убедиться, — доста­точно обратиться к описаниям внешности его геро­ев. Этот булгаковский портретный феномен может быть прослежен с различной степенью его явленно-сти, уже начиная с самых ранних произведений, но в наибольшей мере он получает свое воплощение в «зрелых», масштабных по объему жанра вещах.

В романе «Жизнь господина де Мольера» его главный герой выводится в следующем портрет­ном «обрамлении»: «Он среднего роста, сутуловат, со впалой грудью. На смуглом и скуластом лице широко расставлены глаза, подбородок острый, а нос широкий и плоский. Словом, он до крайности нехорош собой. Но глаза его примечательны. Я читаю в них странную всегдашнюю язвительную усмешку и в то же время какое-то вечное изумле­ние перед окружающим миром. В глазах этих что-то сладострастное, а на самом дне их — затаенный недуг, какой-то червь, поверьте мне, сидит в этом двадцатилетнем человеке и уже теперь точит его». Характерная деталь: то же впечатление (исключи­тельная роль глаз при восприятии облика челове­ка) автор «прививает» и своим героям. Вот порт­рет 36-летнего Мольера, каким его запечатлевает другой персонаж этого романа: «Филипп Фран­цузский проверяет свое ощущение. Оно двойное: казалось бы, что больше всего ему должны понра­виться улыбка и складки на лице, но ни в коем слу­чае не глаза комедианта. Пожалуй, у него очень мрачные глаза.

И Филипп хочет настроить себя так, чтобы нра­вились складки на лице, но почему-то притягива­ют все-таки глаза».

Чем же прежде всего привлекали Булгакова че­ловеческие глаза? Не последнюю роль сыграли здесь, по-видимому, и чисто профессиональные интересы (речь о врачебной практике Булгакова). Если проследить специфику изображения глаз че­ловека в его ранних произведениях, прежде всего в «Записках юного врача», то не ускользает то об­стоятельство, что данная деталь портрета персона­жа дается скорее «глазами врача», или, вернее, с существенным участием этой формы видения: «Глаза синие, громаднейшие…, но только стран­ная муть гнездилась на дне ее глаз, и я понял, что это страх, — ей нечем было дышать. «Она умрет через час», — подумал я совершенно уверенно, и сердце мое болезненно сжалось…»; «Тут он открыл глаза и возвел их к нерадостному, уходящему в тень потолку покоя. Как будто светом изнутри ста­ли наливаться темные зрачки, белок глаз стал как бы прозрачен, голубоват. Глаза остановились в выси, потом помутнели и потеряли эту мимолет­ную красу. Доктор Поляков умер». Вместе с тем, искусство видеть глаза человека, по Булгакову, это прежде всего искусство познания внутренней сущ­ности человека, средоточием которой они являют­ся. Эта связь была в свое время отмечена Гегелем, который писал: «…если мы спросим себя, в каком именно органе (человеческого тела. — В.Н.) прояв­ляется вся душа как душа, то сразу ответим: в гла­зах. Душа концентрируется в глазах и не только ви­дит посредством их, но также и видима в них».

Уже в «Собачьем сердце» (1925) этот мотив, проведенный в форме размышлений пса Шарика, заявляет о себе в полную силу: «О, глаза — значи­тельная вещь. Вроде барометра. Все видно — у ко­го великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам вся­кого боится». Шарик превосходным образом на­учился «читать» людские души по выражению глаз. В день операции пес заглянул в глаза доктора Борменталя: «Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они были настороженные, фальшивые, и в глубине их таи­лось нехорошее, пакостное дело, если не целое пре­ступление. Пес глянул на него тяжело и пасмурно ушел в угол».

Многое можно прочесть в глазах булгаковских героев. Многое читают они и в глазах друг у друга.

При этом сам автор от себя ли, или устами своих ге­роев не устает подчеркивать: ничто не ускользнет от опытного взгляда вашего собеседника, помните, что глаза в любом случае выдадут ваши тайные на­мерения и недосказанные слова. Любопытное в этом ряду исключение представляют глаза булгаковских героинь. В «Белой гвардии»: «Больше все­го на свете любил сумрачной душой Алексей Тур­бин женские глаза. Ах, слепил Господь Бог игруш­ку — женские глаза!.. Но куда ж им до глаз вахми­стра». Да, действительно, глаза, например Юлии Марковны Рейсе, в которые всматривается Турбин, не идут ни в какое сравнение с глазами вахмистра Жилина. И прежде всего потому, что в женских не прочтешь истины: «Юлия Марковна отвечала и глядела так, что сам черт не разобрал бы правда ли это или нет»; «Кровь отливала, и глаза Юлии Мар­ковны становились хрустальными. Интересно, что можно прочитать в хрустале? Ничего нельзя».

Следует отметить еще один аспект портретной характеристики булгаковского персонажа, связан­ный в своем оформлении с подчеркнутой ролью в обрисовке глаз. Дело в том, что портретная сторона художественного образа (не только применительно к Булгакову) — это не одно лишь описание черт ли­ца персонажа в его, так сказать, статическом, еди­ножды запечатленном виде. Портрет может и чаще всего «сопровождает» слово персонажа на протяже­нии всего действия художественного произведения, проявляется как указание на синхронное слову пер­сонажа его телодвижение, жест или изменение ми­мики. Подобный словесно-портретный паралле­лизм может иметь различные функции: жест, тело­движение, мимика могут эмоционально комменти­ровать слово, подтверждать его, но могут и не сов­падать, расходиться со смыслом сопутствующего слова, сигнализируя таким образом о появлении в изображаемой ситуации некоего дополнительного, скрытого, то есть подтекстного смысла. В частнос­ти, глаза булгаковских персонажей в отдельных случаях вступают в противоречие со смыслом про­износимых ими речей, служат средством воплоще­ния в речевой материи художественного произведе­ния информации, которую по тем или иным причи­нам герои вынуждены скрывать друг от друга.

В сцене разговора доктора Турбина и полков­ника Малышева в «Белой гвардии», где реализует­ся мотив обратного понимания, об истинном смысле произносимых его собеседником слов Тур­бин догадывается прежде всего по выражению и движению его глаз, на которые по ходу разговора в речи рассказчика обращается подчеркнутое вни­мание: «Он вдруг приостановился, чуть прищурил глазки и заговорил, понизив голос…»; «Глазки полковника скользнули в сторону…»; «…полков­ник задушевно улыбнулся, не показывая глаз»; «Глазки полковника мгновенно вынырнули на ли­це, и в них мелькнула какая-то искра и блеск», и, наконец, прямое указание на то, что у полковника

«глазки находились в совершеннейшем противоре­чии с тем, что он говорил».

К этому же приему в его более тонкой и инфор­мативно насыщенной форме проведения Булгаков вернется, работая над евангельскими главами «Мастера и Маргариты». Прецедентом, дающим некоторый ключ к прочтению того, что осталось в этих главах между строк, служит замечание одного из булгаковских героев, сделанное в 15-й главе ро­мана («Сон Никанора Ивановича») и касающееся замечательного свойства человеческих глаз. Вот этот пассаж: «Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значение человеческих глаз. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза — никогда! Вам задают внезапный вопрос, вы да­же не вздрагиваете, в одну секунду вы овладеваете собой и знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть . истину, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и все кончено. Она за­мечена, а вы пойманы!»

Анализируя разговор, который состоялся меж­дуримским прокуратором Понтием Пилатом и на­чальником тайной службы Афранием в главе «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа», можно предположить, что глаза героев в этой си­туации принимают самое непосредственное учас­тие в конструировании необходимой автору пси­хологической предпосылки для создания подтекс­та. Внимание, уделенное Булгаковым глазам бесе­дующих, позволяет установить, что пытаются скрыть друг от друга Пилат и Афраний.

Вкратце напомню, как разворачивались инте­ресующие нас события. Понтий Пилат ожидает возвращения начальника тайной службы Афрания, который присутствовал при казни Иешуа Га-Ноцри. Возбужденному, потрясенному коварст­вом Каифы Пилату необходимо, во-первых, выяс­нить подробности гибели Иешуа и, во-вторых, дать поручение Афранию отомстить Иуде из Ки­риафа, предавшему в руки синедриона бродячего проповедника. И то, и другое надлежит исполнить в деликатной, не оставляющей никаких улик на стороне Афрания форме. Как же это удается про­куратору? Попробуем проследить скрытую моти­вировку действий Пилата и Афрания.

Разговору не случайно предшествует описание Булгаковым лица Афрания, как еще одно напоми­нание о том, что глаза здесь будут играть ключе­вую роль, неся в себе огромную смысловую на­грузку: «Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками. Тогда в щелочках

этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо по­лагать, что гость прокуратора был склонен к юмо­ру. Но по временам, совершенно изгоняя поблес­кивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость прокуратора широко открывал веки и взгля­дывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-то не­заметное пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались щелочками, и в них начинало светиться добродушие и лукавый ум».

Завязавшаяся беседа между прокуратором и на­чальником тайной службы протекает в нейтраль­ной форме лишь до определенной точки своего развития. Стоит Пилату с вещей почти что посто­ронних и менее важных переключиться на волную­щую его тему и спросить, не будет ли опасен осво­божденный из-под стражи Варравван, как Афраний тут же настораживается. Это мгновение под­тверждают его глаза: «Тут гость и послал свой, особенный взгляд в лицо прокуратора» (Ср. с бо­лее ранней редакцией «Тут гость и послал этот первый взгляд в щеку прокуратору»). Не для того ли, чтобы прочитать в его глазах истинный смысл вопроса? Однако, Пилат слишком опытный собе­седник: он не будет смотреть в глаза человеку, спо­собному одним взглядом разгадать его тайные мысли. Нет, он «скучающими глазами глядел вдаль, брезгливо сморщившись и созерцая часть города, лежащую у его ног и угасающую в предве­черье». «Тогда угас и взгляд гостя, и веки его опу­стились». Что это, как не завязка тонкой психоло­гической дуэли между собеседниками, каждому из которых необходимо узнать от другого как можно больше, не сказав при этом ничего такого, что могло бы быть обращено во вред для себя? Пилат намеренно не смотрит в глаза своему собеседнику, и это подтверждают тексты черновых редакций романа: «Не в первый раз приходилось прокурато­ру видеть седого человечка, но всякий раз, как тот появлялся, прокуратор отсаживался подальше и, разговаривая, смотрел не на собеседника, а на во­рону в окне». Разговор продолжается, и «закры­тые» или «отведенные» глаза, резко брошенные, прожигающие насквозь взгляды, помогают понять не только то, как напряжены собеседники, но и смысл некоторых их слов, звучащих весьма и весь­ма двусмысленно.

Прокуратор осторожно выспрашивает своего гостя о последних минутах жизни казненного Иешуа Га-Ноцри. Теперь, в свою очередь, Афраний пытается утаить истину. Он закрывает глаза. И за­крывает их потому, что — вспомним: «встревожен­ная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и все кончено. Она замечена, а вы пойманы!» Афраний врет. Из главы 16-й «Казнь» мы узнаем мельчайшие подробности гибели Иешуа, неведомые Пилату, не присутствовавшему при казни. В частности и то, что он не отказывал-

ся от напитка, который по закону предлагается осужденным для облегчения их страданий, и то, что не говорил тех слов, которые припишет ему Афраний из желания, видимо, тайно укорить про­куратора за неправедный суд.

И опять-таки это помогают установить глаза Афрания.

« — А скажите, напиток им давали перед пове­шением на столбы?» — спрашивает Пилат у Афра­ния.

« — Да. Но он, — тут гость закрыл глаза, — от­казался его выпить (Ср. с более ранней редакцией: « — Да. Но он, — тут гость метнул взгляд, — отка­зался его выпить»).

— Кто именно? — спросил Пилат.

— Простите, игемон! — воскликнул гость, — я не назвал? Га-Ноцри.

— Безумец! — сказал Пилат, почему-то гримас­ничая. Под левым глазом у него задергалась жилка, — умирать от ожогов солнца. Зачем же отказывать­ся от того, что предлагается по закону? В каких вы­ражениях он отказался?

— Он сказал, — опять закрывая глаза, ответил гость, — что благодарит и не винит за то, что у не­го отняли жизнь».

Афраний, как видим, не уступает в скрытности своему собеседнику. Дважды соврав, он дважды закрывает глаза, которые в этот момент могут вы­дать его. Зато сам он добивается желаемого: мучи­тельное нетерпение Пилата узнать как можно больше о казненном, скрываемое за напускным равнодушием, выдают его глаза.

Но разговор не окончен. Пока Пилат и его гость взаимно восхваляют друг друга, никакого напряжения в их беседе не чувствуется. Однако стоило прокуратору упомянуть имя Иуды из Ки-риафа, как «тут гость и послал прокуратору свой взгляд и тотчас, как полагается, угасил его». Пи­лат, движимый желанием отомстить за предатель­ство Иешуа Иуде из Кириафа, тем не менее не мо­жет отдать приказ об этом Афранию в открытой форме. Никому нельзя доверять до конца в этом ненавидимом им городе. Приказ об убийстве Иу­ды должен прозвучать так, чтобы даже у его непо­средственного исполнителя, начальника тайной службы, не осталось каких-либо улик, компроме­тирующих прокуратора.

«— Ах, так, так, так, так. — Тут прокуратор умолк, оглянулся, нет ли кого на балконе, и потом сказал тихо: — Так вот в чем дело — я получил се­годня сведения о том, что его (Иуду. — В.Н.) заре­жут этой ночью.

Здесь гость не только метнул свой взгляд, но да­же немного задержал его, а после этого ответил:

— Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне. По-моему, я не заслуживаю вашего докла­да (речь о лестной похвале действий Афрания, о ко­торых Пилат намеревается сообщить в Рим. — В.Н.). У меня этих сведений нет.

— Вь! достойны высшей награды, — ответил прокуратор, — но сведения такие имеются».

Пилат, как кажется на первый взгляд, требует от Афрания совершенно противоположных заду­манному действий: защитить Иуду из Кириафа от якобы готовящегося на его особу покушения. Но ведь недаром Булгаков так настойчиво обращает внимание читателя на особые свойства глаз Афра­ния. Знает о них и Пилат. И теперь он без боязни посмотрит в глаза своему собеседнику, уверенный, что ошибка не будет допущена, и Афраний поймет его именно так, как того хочется прокуратору. Тем более, что «здесь гость не только метнул свой взгляд на прокуратора, но даже немного задержал его…» Булгаков не укажет в тексте, что взгляды их пересеклись, но как же еще могло иначе рассеяться некоторое недоверие к прокуратору со стороны Афрания? Он понял все, и эта уверенность заклю­чается в следующих словах Булгакова:» «Больше своих неожиданных взглядов начальник тайной службы на игемона не бросал и продолжал слу­шать его, прищурившись…» (Ср. с более ранней редакцией: «Три раза метал свой взор гость на прокуратора, но тот встречал его, не дрогнув»).

Хитроумная игра собеседников окончена. В ней не сказано было ни одного неосторожного, лишне-то слова ни с той, ни с другой стороны, но все, что требовалось узнать, было прочитано по глазам бе­седующих. О том, что этот, своего рода, «поединок глаз» отнюдь не случайность, не мимолетный плод вдохновения, а результат серьезного и тонко обду­манного замысла, свидетельствует тот любопыт­ный факт, что в самых ранних черновых редакци­ях романа данный сюжетный ход отсутствует. В сцене беседы Пилата и начальника тайной стражи (в этой редакции он носит имя — Толмай) еще бушует гроза: «Все окрестности смешались в грозе. Легионеры на балконе натянули тент, и Пилат с Толмаем беседовали под вой дождя. Лица их из­редка освещало трепетно, затем они погружались в тьму». Ср. с окончательным (последним по вре­мени) вариантом, где разговору Пилата и Афра­ния предшествует замечание рассказчика: «Грозу сносило к мертвому морю. /…/ Светлело. В серой пелене, убегавшей на восток, появились синие ок­на». В некоторой связи с упомянутой сценой нахо­дится и другая — сцена разговора Пилата и Каи-фы после утверждения римским прокуратором смертного приговора Иешуа Га-Ноцри. Глаза в этой беседе также играют исключительно важную роль, но указание на них вводится только в окон­чательной редакции, в самой ранней редакции их роль вполне служебна.

Количество странностей и алогичностей в еван­гельских главах «Мастера и Маргариты» увеличи­вается едва ли не прямо пропорционально мере уг­лубленности в текст внешнего содержания романа. Но чем далее, тем более роман готов преподнести своим читателям неожиданные «сюрпризы». Коли­чество и острота вопросов, связанных с подтекстом произведения, достигнет своей критической отмет­ки, когда мы попробуем задаться целью выяснить, что же в целом произошло с точки зрения Булгако­ва в Древней Иудее времен Пилата и Иисуса Хрис­та. Итак, еще одна, и на этот раз еще более тонкая линия булгаковского подтекста.