БУЛГАКОВ ТАЙНЫЙ (Статья 1. Ложный приказ)

Виталий Назарец

«Аллегория это, Геннадий Панфилыч. Тут надо тонко понимать». (М.Булгаков «Багровый остров»)

Сказать, что роман «Мастер и Маргарита» — вершин­ное произведение Булгакова, было бы крайне мало. Роман Булгакова «Мастер и Маргарита» — это, без сомнения, од­но из интереснейших произведений начала XX века. И, безусловно, одно из наиболее загадочных.

Временем возникновения замысла и начала работы Булгакова над его вершинным и волею судьбы последним романом считается конец 20-х годов. В 1928 г. писатель со­бирает материалы к будущему роману, в конце этого же го­да или в начале следующего приступает к работе над ним. 8 мая 1929 г. Булгаков представил издательству «Недра» главу «Мания фурибунда», что в переводе с латинского зву­чит как «буйное помешательство». Эта дата считается пер­вой документально зафиксированной датой творческой ис­тории «Мастера и Маргариты». Роман будет писаться, пе­реписываться, редактироваться Булгаковым на протяже­нии всей оставшейся жизни. Тон книги — завершающий, с последних ее страниц словно веет ледяным дыханием смер­ти. Смерти не литературной, смерти физической. Трудно избавиться от ощущения, что и для Мастера, и для самого Булгакова эта книга нечто большее, нежели просто роман. Это миссия, или, если угодно, духовная исповедь. Средото­чие романа — «евангельские», или «ершалаимские», как их еще называют, главы романа — своеобразный «роман в ро­мане». В свое время Достоевский писал о произведении, в котором можно бы было высказаться до конца, полностью, явить себя как духовного деятеля в высшей точке понима­ния им законов, управляющих нашим миром. Если форму­ла этой высказанное вообще возможна, если она суще­ствует, то применительно к Булгакову она получает смысл своего наиболее полного раскрытия именно на страницах его евангельского апокрифа. Здесь собраны и развернуты важнейшие, генеральные идеи его творчества, здесь его изобразительная техника достигает своего пика. Здесь ска­зано многое, но еще более сказано между строк. Роман в ро­мане Булгакова — одно из самых загадочных произведений в русской литературе. Стоит прислушаться к словам всеве­дущего булгаковского Воланда: «Я вам скажу, — улыбнув­шись, обратился он к мастеру, — что ваш роман принесет вам еще сюрпризы.

Именно о «евангельских» главах романа «Мастер и Маргарита» и пойдет разговор в цикле статей, посвященных Булгакову, — Булгакову тайному. Два объекта, две темы не случайно объ­единены под одной крышей. Цель наша будет заключаться в том, чтобы попытаться найти ответ на вопрос, о чем эти главы, что, собственно говоря, хотел Булгаков поведать своему читателю. Кажется, исчерпывающий ответ едва ли воз­можен, если не обращаться к анализу некоторых скрытых или, точнее говоря, завуалированных мотивов булгаковско­го замысла. В том, что непосредственно, текстуально дан­ный смысл — лишь верхушка айсберга, большая часть кото­рого скрыта подводным течением, кажется, убеждать уже из­лишне, исходя хотя бы из того количества публикаций, в ко­торых делается попытка прояснить смысл булгаковских на­меков. Что только не инкриминировалось при этом булгаковскому роману: связь с масонами, с учением альбигойцев, со Сталиным, с Фрейдом (любопытно было бы услышать на этот счет мнение покойного В. Набокова), с различными фи­лософскими концепциями, с запутанными системами хрис­тианской символики, едва ли не с самим дьяволом, что хотя бы было б понятнее, учитывая то обстоятельство, что в ро­мане о нем действительно говорится. Результат подобных исследований чаще всего и как нельзя лучше напоминает си­туацию, которую (как будто предчувствуя!) предсказал сам Булгаков словами своего Воланда: «Вы, профессор, воля ва­ша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно». Основная причина неубедительности многочисленных булгаковских интерпретаций заключается в их слабой аргументации, которая есть следствием того, что аргументы для подкрепления своих доказательств интерпре­таторы ищут не в булгаковских текстах и даже не в тех ис­точниках, факт знакомства Булгакова с которыми точно ус­тановлен, а во внетекстовой сфере, иногда настолько отвле­ченной — даже от круга несомненных интересов и предпо­чтений писателя, — что сама возможность их приложения к булгаковским художественным построениям крайне сомни­тельна. Версия, или, модно говоря, новое прочтение Булга­кова, предложенное здесь, будет строго мотивирована булгаковскими текстами, — это во-первых. И, во-вторых, типиче­скими приемами и стилистической техникой, а также син­хронным «Мастеру и Маргарите» внутренним художествен­ным контекстом булгаковского творчества. Даже если пред­лагаемая версия и не покажется читателям убедительной, надеюсь, труд ее прочтения все же не будет напрасным, по­скольку представленный материал может быть использован и в качестве исторического, и литературоведческого ком­ментария к творчеству Булгакова — писателя, интерес к ко­торому не ослабевает, а, напротив, возрастает пропорцио­нально количеству посвященных ему публикаций. Таким образом, статья первая, которая введет нас в суть дела, про­льет свет на некоторые первичные установки булгаковской художественной подтекстологии и раскроет первый, наиме­нее скрытый уровень тайных мотивов булгаковского романа «Мастер и Маргарита».

Героев своих нужно любить. Без любви ничего не выйдет, говорил Булгаков и был прав. В том нет никаких сомнений, что сам Булгаков своих героев любил. И даже сам Воланд, прикинувшийся на Патриарших историком-профессором и вводящий Иванушку и Берлиоза, а заодно с ними читателя, впервые открывшего для себя булгаковский роман, в мир иудейских древностей, говорит о его обитате­лях с неожиданной почтительностью и совсем без акцента, так смущавшего его нечаянных слушателей: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца ниса­на в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Иро­да Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розово­го масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипа­рисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примеши­вается проклятая розовая струя. От флигелей в тылу двор­ца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта Двенадцатого Молниеносного легиона, за­носило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что ка­шевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух. О боги, боги, за что вы нака­зываете меня?»

На первый взгляд, созданная Булгаковым история жиз­ни Христа (в романе он выведен под именем Иешуа Га-Ноцри) мало чем отличается от версий, изложенных в кано­нических евангелиях Нового Завета. Действительно, во всех трех синоптических, т.е. связанных общностью точек воззрения, Евангелиях от Марка, Матфея, Луки, и в четвер­том, отличном от них Евангелии от Иоанна, как и в «еван­гелии» от Булгакова излагается история жизни и жизнен­ной миссии Иисуса Христа. Различен лишь объем рассказа, так как в последнем случае — у Булгакова — речь идет лишь о последних днях мессии. И, казалось бы, уж если не буква, то дух текстов Священного Писания у Булгакова со­блюден. Но это — лишь на первый взгляд. Первое впечат­ление превратно и часто обманчиво, особенно когда дело касается такого мастера междустрочной интриги, как Бул­гаков. Действительно, не нужно прилагать особых умствен­ных усилий, чтобы заметить не только несоответствие булгаковской версии тому, о чем говорится у новозаветных ав­торов, но и некоторую алогичность, некоторое внутреннее несоответствие поведения отдельных булгаковских персо­нажей излагаемым ими же фактам. Не лишним будет на­помнить, что подобная, бросающаяся в глаза алогичность может служить внешним знаком некоторого скрытого содержания. Из четырех евангельских глав «Мастера и Мар­гариты» в этом отношении, пожалуй, наиболее неблагопо­лучная третья глава, уже само название которой звучит ес­ли не двусмысленно, то во всяком случае настораживающе: «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа». Зага­дочность данной главы заключается прежде всего в том, что в ней с наибольшей очевидностью проявляют себя не­которые кажущиеся странными, логически трудно объяс­нимые поступки отдельных булгаковских персонажей. Что же, собственно говоря, происходит? То, что с точки зрения канонической евангелической версии, мягко говоря, выгля­дит маловероятно. Вернувшемуся с места казни Иешуа Га-Ноцри начальнику тайной стражи Афранию римский про­куратор Пилат предлагает принять меры к защите Иуды из Кириафа, который выдал иудейскому судилищу бродячего проповедника. И все бы тут ничего, да защиту Иуды из Ки­риафа предполагается организовать таким образом, что той же ночью охраняемый должен быть… зарезан, а деньги, полученные им за предательство, должны быть подброше­ны первосвященнику Кайфе с короткой запиской: «Возвра­щаю проклятые деньги!»

« — Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок?

— Не только не приятно, — улыбнувшись, ответил гость, — но я полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.

— И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу вас за­няться этим делом, то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа.

— Приказание игемона будет исполнено, — заговорил Афраний, — но я должен успокоить игемона: замысел злоде­ев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только, — гость, говоря, обернулся и продолжал — выследить челове­ка, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Кайфе, и все это в одну ночь? Сегодня?

— И тем не менее его зарежут сегодня, — упрямо повто­рил Пилат, — у меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, — тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.

— Слушаю, — покорно отозвался гость, поднялся, вы­прямился и вдруг спросил сурово:

— Так зарежут, игемон?

— Да, — ответил Пилат, — и вся надежда только на ва­шу изумляющую всех исполнительность».

Итак, защитить и зарезать. Одновременно. Сомнений быть не может: прокуратор отдает своему подчиненному приказ, который можно бы было назвать ложным прика­зом. И при этом мотивы его труднообъяснимы. Что за чер­товщина! — может воскликнуть эрудированный читатель, знакомый с историческими реалиями той эпохи. Ведь жес­токий римский тиран и его сподручные, казалось бы, долж­ны быть не в меньшей мере заинтересованы в гибели мес­сии, нежели их иудейские «собратья». Во всяком случае, ес­ли и не заинтересованы, то хотя бы пассивны: какое им, в сущности, дело до того, что в городе одним возмутителем спокойствия стало меньше? Что-то тут не так, что-то тут не вяжется, но о подоплеке всей этой истории речь пойдет дальше, а сейчас, коли уж один из приемов подтекстологии заявлен, попробуем расширить завоеванный «плацдарм» и несколько углубить первые представления о поэтике скры­того смысла у Булгакова.

У приема, который мы выше определили как «ложный приказ» и суть которого состоит в обратном понимании, по­нимании наоборот того, что сказано прямо, достаточно бога­тая родословная. Впервые он был применен Булгаковым еще в 20-х годах, в пору работы над романом «Белая гвар­дия». В романе имеется следующий сюжетный ход. Стар­ший из братьев Турбиных, Алексей, ввиду приближения к городу петлюровских войск, вместе со своим знакомым поручиком Мышлаевским намеревается поступить врачом в артдивизион полковника Малышева. Но если процедура зачисления в артдивизион офицера-артиллериста Мышлаевского упрощается до минимума, то облик и профессия Турбина становятся причиной некоторых колебаний со стороны полковника Малышева.

« — В высшей степени одобряю… хорошо, — сказал пол­ковник и действительно в высшей степени одобрительно по­смотрел в глаза Мышлаевскому.

— Рад познакомиться… Итак… ах да, доктор? И вы же­лаете к нам? Гм…

Турбин молча склонил голову, чтобы не отвечать «так точно» в своем барашковом воротнике.

— Гм… — полковник глянул в окно, — знаете, это мысль, конечно, хорошая. Тем более, что на днях, возмож­но… Тэк-с… — Он вдруг приостановился, чуть прищурил глазки и заговорил, понизив голос: — Только… как бы это выразиться… Тут, видите ли, доктор, один вопрос… Соци­альные теории и… гм… вы — социалист? Не правда ли? Как все интеллигентные люди? — глазки полковника скользну­ли в сторону, а вся фигура, губы и сладкий голос выразили живейшее желание, чтобы доктор Турбин оказался именно социалистом, а не кем-нибудь иным. — Дивизион у нас так и называется — студенческий, — полковник задушевно улыбнулся, не показывая глаз. — Конечно, несколько сенти­ментально, но я сам, знаете ли, университетский.

Турбин крайне разочаровался и удивился. «Черт… Как же Карась говорил?..» Карася он почувствовал в этот мо­мент где-то у правого своего плеча и, не глядя, понял, что тот напряженно желает что-то дать ему понять, но что имен­но – узнать нельзя.

— Я, — вдруг бухнул Турбин, дернув щекой, — к сожа­лению, не социалист, а… монархист. И даже, должен ска­зать, не могу выносить самого слова «социалист». А из всех социалистов больше всего ненавижу Александра Федорови­ча Керенского.

Какой-то звук вылетел изо рта у Карася, сзади, за пра­вым плечом Турбина. «Обидно расставаться с Карасем и Ви­тей, — подумал Турбин, — но шут его возьми, этот социаль­ный дивизион».

Глазки полковника мгновенно вынырнули на лице, и в них мелькнула какая-то искра и блеск. Рукой он взмахнул, как будто желая вежливенько закрыть рот Турбину, и заго­ворил:

— Это печально. Гм… очень печально… Завоевания ре­волюции и прочее… У меня приказ сверху: избегать укомп­лектования монархическими элементами, ввиду того, что население… необходима, видите ли, сдержанность. Кроме того, гетман, с которым мы в непосредственной и теснейшей связи, как вам известно… печально… печально…

Голос полковника при этом не только не выражал ника­кой печали, но, наоборот, звучал очень радостно, и глазки находились в совершеннейшем противоречии с тем, что он говорил.

«Ага-а, — многозначительно подумал Турбин, — дурак я… а половник этот не глуп. Вероятно, карьерист, судя но физиономии, но это ничего».

Турбин был принят, но, как видим, только после того, как между ним и Малышевым состоялся характерный раз­говор, в ходе которого Малышев, желая уяснить политиче­ские симпатии своего собеседника, говорит не то, что дума­ет, однако Турбин догадывается, что слова полковника нужно понимать наоборот.

Этот же прием будет еще раз использован Булгаковым, теперь уже в пьесе «Александр Пушкин», работа над кото­рой в 1934-1935 гг. протекала параллельно работе над ро­маном «Мастер и Маргарита». На этот раз Булгаков ис­пользует мотив «ложного приказа» для создания сценичес­кой версии, долженствующей, по его мнению, объяснить истинные обстоятельства гибели великого русского поэта А.С.Пушкина. Существующую литературную легенду о том, что дуэль Пушкина с Дантесом намеренно не была ос­тановлена полицией, Булгаков помещает и реализует в форме тонко обыгранного намека. О том, что с наущения шефа жандармов произошло убийство, Булгаков не сомне­вается, однако категоричность оценок, к чему, кстати, при­зывал драматурга его соавтор — поставщик исторического материала В.Вересаев, не его метод. Булгаков пытается из­бежать «лобовых атак» в размещении акцентов и в художе­ственном построении сцен. Сравним версии пушкинистов, материалами которых воспользовался Булгаков, с создан­ным им для сцены собственным вариантом. Это поможет нам глубже понять мотивировку применения Булгаковым в этой сцене формы осмыслений события через подтекст.

Вот какое объяснение, записанное со слов секунданта Пушкина Данзаса, дает А.Аммосов: «На стороне барона Геккерена и Дантеса был, между прочим, и покойный граф, Бенкендорф, не любивший Пушкина. Одним только этим нерасположением, говорит Данзас, и можно объяснить, что дуэль Пушкина не была остановлена полицией. Жандармы были посланы, как он слышал, в Екатерингоф, будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна происходить там, а она была за Черной речкой около Комендантской дачи…» Ана­логичное обобщение содержится в книге В.Вересаева, вы­шедшей в 1928 году, «Пушкин в жизни»: «Со слов П.А.Еф­ремова его передает А.С.Суворин: «Николай I велел Бен­кендорфу предупредить дуэль. Геккерен был у Бенкендор­фа. — «Что делать мне теперь?» — сказал он княгине Белосельской. — «А вы пошлите жандармов в другую сторону».

И у Аммосова, и у Вересаева Бенкендорф прямо обви­няется в том, что, якобы зная, где и когда будет происхо­дить дуэль, преднамеренно направляет жандармов в другое место и тем самым устраняет возможность предотвращения поединка. Булгаков не копирует логические доводы Данза­са или Ефремова, а создает свою, отличную от всех художе­ственную версию ситуации. Вот интересующий нас отры­вок.

Николай I. Позорной жизни человек. Ничем и никогда не смоет перед потомками с себя сих пятен. Но время ото­мстит ему за эти стихи, за то, что талант обратил не на про­славление, а на поругание национальной чести. И умрет он не по-христиански. Поступить с дуэлянтами по закону. (Встает.) Спокойной ночи. Не провожай меня, Леонтий Васильевич. Засиделся я, пора спать.

(Уходит в сопровождении Бенкендорфа.)

Через некоторое время Бенкендорф возвращается.

Бенкендорф. Хорошее сердце у императора.

Дубельт. Золотое сердце.

Пауза.

Бенкендорф. Так как же быть с дуэлью?

Дубельт. Это как прикажете, ваше сиятельство.

Пауза.

Бенкендорф. Извольте послать на место дуэли с тем, чтобы взяли их с пистолетами и под суд. Примите во вни­мание — место могут изменить.

Дубельт. Понимаю, ваше сиятельство.

Пауза.

Бенкендорф. Дантес каков стрелок?

Дубельт. Туз — десять шагов.

Пауза.

Бенкедорф. Императора жаль.

Дубельт. Еще бы!

Пауза.

Бенкендорф (вставая). Примите меры, Леонтий Василь­евич, чтобы люди не ошиблись, а то поедут не туда…

Дубельт. Слушаю, ваше сиятельство.

Бенкендорф. Покойной ночи, Леонтий Васильевич. (Уходит).

Дубельт (один.) «Буря мглою небо кроет, вихри снеж­ные крутя…» «Не туда»!.. Тебе хорошо говорить… «Буря мглою небо кроет…» Не туда?..»

Итак, царь Николай І, узнав о дуэли, отдает Бенкендор­фу приказ об ее предотвращении. Но что же вслед за этим приказывает Бенкендорф своему непосредственному ис­полнителю Дубельту? Бенкендорф не отдает прямого при­каза Дубельту послать жандармов в противоположное мес­то. Внешне, даже напротив, он настоятельно предупрежда­ет Дубельта о возможности ошибки. Но истинный смысл слов Бенкендорфа заключается в ином: другой, тайный, но настоящий приказ звучит в его словах, и Дубельт это пони­мает. Он должен допустить «ошибку» и направить жандар­мов по ложному следу.

Мотив «ложного приказа» лишь один из многих в арсе­нале «тайной» поэтики Булгакова. Вместе с тем, он занима­ет в последней исключительно важное положение. И прежде всего благодаря тому, что позволяет несколько приподнять завесу и заглянуть в творческую лабораторию писателя, сде­лать некоторые заключения относительно общих установок на вуалирование смысла в булгаковских текстах.

Известно, что сам Булгаков был до чрезвычайности скуп на какие-либо литературно-критические комментарии к своим произведениям, в том числе и того, что касается ис­пользуемой им тайнописной манеры письма. Одно из сви­детельств такого рода все же имеется и содержится оно в переписке писателя с В. Вересаевым по поводу их совмест­ной работы над пьесой «Пушкин», приуроченной к столе­тию со дня гибели поэта. В письме к Вересаеву от 20 — 21 мая 1935 г. Булгаков в достаточно резкой форме описывает атмосферу разногласий, возникших по ходу совместной ра­боты и вследствие разделения обязанностей, взятых на себя обоими авторами: «Вы пишите, что не хотите довольство­ваться ролью смиренного поставщика материала. Вы не од­нажды говорили мне, что берете на себя извлечение матери­алов для пьесы, а всю драматургическую сторону предостав­ляете мне. Так мы и сделали.

Но я не только все время следил за тем, чтобы наиболее точно использовать даваемый Вами материал, но и всякий раз шел на то, чтобы делать поправки в черновиках при пер­вом же возражении с Вашей стороны, не считаясь с тем, ка­сается ли дело чисто исторической части или драматургиче­ской. Я возражал лишь в тех случаях, когда Вы были драма­тургически неубедительны». В качестве одного из примеров Булгаков приводит сцену, в которой реализуется им мотив «ложного приказа»: «Вы говорите, что Бенкендорф не дол­жен возвращаться со словами «не туда». Я выбрасываю это возвращение (…) Я не буду увеличивать количество приме­ров. Я хочу сказать, что Вы, Викентий Викентьевич, никак не играете роль смиренного поставщика материалов…» В письме от 16 августа того же года, продолжая настаивать на художественно-сценической несостоятельности попра­вок Вересаева к предложенному варианту пьесы, Булгаков в полемическом запале неожиданно раскрывает свой метод литературной обработки материала: «По всем узлам пьесы, которые я с таким трудом завязал, — пишет он, — именно по всем тем местам, в которых я избегал лобовых атак, Вы прошли и с величайшей точностью все эти узлы развязали, после чего с героев свалились их одежды, и всюду, где утон­чалась пьеса, поставили жирные точки над «i».

Проверяя сцену Жуковского и Николая на балу, я с ужа­сом увидел фразу Николая: «Я его сотру с лица земли». Дру­гими словами, Николай в упор заявляет зрителю, прекращая свою роль: «Не ошибитесь, я злодей», а Вы, очевидно, хоти­те вычеркнуть сцену у Дубельта, где Николай, ничем себя не выдавая, стер Пушкина с лица земли.

(…) В пьесе нарочито завуалированы все намеки на пове­дение Николая в отношении Натальи, а Вы останавливаете действие на балу, вводя двух камергеров, чтобы они специ­ально разжевали публике то, чего ни под каким видом разже­вывать нельзя».

«Завязывание узлов», избегание лобовых атак как сред­ства художественного утончения с целью максимального обратного и психологического воздействия на зрителя, чи­тателя, — вот альфа и омега «волшебства тайного расска­за», по Булгакову, вот те первичные мотивы, которые уво­дят его повествование в подтекст. К каким же изобрази­тельным средствам чаще всего прибегает Булгаков для со­здания подтекста в своих произведениях? В пьесах Булгако­ва, как и в сценическом искусстве в целом, универсальным средством для создания подтекста служат умолчания, обо­значаемые знаком «пауза» или многоточием, частые повто­ры в репликах персонажей, как бы случайно оброненные фразы, слабо мотивированные тематическим контекстом разговора. Как правило, все перечисленные средства «нена­вязчивы», не рассчитаны на выпячивание из текста, на то, чтобы бросаться в глаза при поверхностном, маловдумчи­вом его чтении. В прозе возможности для создания допол­нительного смысла намного богаче, так как она не стесне­на ограничениями, предъявляемыми искусству сценой. То, что недоговаривают или умалчивают друг от друга персо­нажи художественного произведения, может дополнитель­но усиливаться через изображение и акцентирование тех или иных изображаемых мотивов в речи рассказчика.

Однако, применительно к прозе Булгакова, можно гово­рить и о некоторых излюбленных приемах, важнейшим из которых является привлечение внимания читателя к особен­ностям портрета литературного персонажа. Особое предпо­чтение в таких случаях Булгаков отдает глазам своих геро­ев. Как мы увидим дальше, глаза булгаковских героев, а точнее говоря — техника портрета булгаковского персона­жа, узловой центр которой — изображение глаз — это та точка опоры, которая может обеспечить мотивированное текстом вхождение в подводное течение связанного с ним ав­торского замысла.

Коментарі

Уляна: Очень интересная статья, но я, однако, не вижу алогичности в разговоре между Пилатом и Афранием. Название главы «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» звучит иронично, вполне в духе Булгакова и его книги. А касательно диалога, в котором говорится «защитить», а подразумевается «зарезать», так это в духе времени конца 30-ых годов. Я на уроке эту сцену рассматриваю именно с такой позиции. Когда стены имели уши, когда вчерашний высший чин сегодня оказывался под расстрелом («зарезан»). Поэтому говорить следовало правильно, политически грамотно, идеологически безукоризненно – для ушей. А верный человек всё поймёт, как нужно, и расслышит то, что нужно. И кто докажет, что Пилат (высший государственный чин) санкционировал убийство? Вот где мастерство! Только один этот диалог виртуозно раскрывает сущность политических интриг сталинского режима. Если алогичность и присутствует, то только в ситуации, которая заставляет героя поступать соответствующим образом. Да чего уж там!   У нас в высших регионах власти и сейчас так говорят: чтоб звучало благородно, а на деле – да и кто его знает, как оно получилось так гаденько – мы не приказывали. Это русское, украинское… Наше. Ментальное. И ничего загадочного. Возможно, приведённые в статье примеры и можно квалифицировать как литературный приём «ложный приказ», но мне кажется, что здесь уместнее говорить о мастерстве Булгакова-психолога, потрясающего наблюдателя Жизни.

Ирина Ткач: касательно приема “ложного приказа” в статье и приема иронии в комментарии Уляны: по-моему, одно другое абсолютно не исключает ))

Анна-Мария Богосвятська: Несомненно, это новое прочтение булгаковского романа с привлечением контекста всего творчества писателя. И таким образом действительно получается, по Достоевскому, что любой автор пишет всю жизнь только один главный свой роман, всё остальное – намётки, черновики, нащупывание тем.
Очень интересно!